Шрифт:
Закладка:
В августе мама иногда отправляет нас ночевать в палатке или к соседям, чтобы освободить наши комнаты для клиентов. В детстве эта перемена мест меня очень развлекала, но с подросткового возраста я терпеть не могу, когда мне велят уступить свою комнату чужим людям.
Вот почему я хлопнула дверью в ту ночь. Нет, не буду думать об этом.
Случается, какая-нибудь бестактная постоялица осведомляется у моей мамы: «Кейт, как вам удается вести жизнь нормальной семьи?» В ответ мама недовольно морщится, словно бы нормальность — это позорное пятно, которое надо немедленно стереть с полотна семейного бытия. Она никому не рассказывает о нашем надежном способе связи — отдельной телефонной линии.
Дэй, Ал и я спим на верхнем этаже. Двери наших комнат ведут в коридор, где на красной табуретке стоит серый телефон.
Один его звонок означает: «Все за стол!» Два звонка: «А ну, хватит шуметь!» Три звонка: «Вы кому-то нужны, спускайтесь!»
Это не столько диалог, сколько секретный шифр. Отец составил его, заботясь о спокойствии клиентов и о том, чтобы мама не надрывала голос.
В ту ночь Нану могла позвонить и положить трубку после трех гудков, но поступила иначе.
Моя семидесятитрехлетняя бабушка, страдающая хроническим артрозом пальцев ног, предпочла посреди ночи подняться на пятый этаж. Я полюбопытствовала, почему она не позвонила по телефону.
— Когда? — уточнила Нану.
— Позавчера ночью…
— Другая ситуация, — ответила она по-валлийски, а затем добавила: — О, дорогая, в тот момент я и сама не понимала, кто кому нужен.
Кстати, это интересный вопрос. Кто кому был нужен? Я ей? Она мне? Мы маме? Отцу, само собой, уже никто не был нужен. Есть и второй вопрос без ответа — для чего кто-то был кому-то нужен?..
Если мне суждено управлять гостиницей, я тоже стану пользоваться телефонным шифром. Впрочем, такая работа вряд ли мне подойдет: людей я не очень люблю, дисциплинированностью не отличаюсь. При этом обожаю слушать, как хлопают двери, когда их энергично распахивают веселые дети, как завывает вода в трубах, когда кто-то набирает ванну, как звякают приборы в столовой, когда постояльцы принимаются за еду, как ночами воцаряется глухая тишина, когда в стенах нашего дома спят сразу три десятка людей.
До недавних пор я засыпала, мысленно паря с этажа на этаж. Вот прерывисто похрапывают братья в соседних комнатах, вот размеренно дышат родители в своей спальне на первом этаже, вот галдят клушицы, гнездящиеся под крышей, вот не смолкают шорохи в закутках возле лестницы, где дремлют кошки, собаки и колония муравьев. Затем я пролетала над галечными пляжами и обрывистыми скалами вокруг гостиницы, такими же несураз ными к обнадеживающими, как она сама.
Обнадеживавшими. В прошедшем времени.
Вид, который ему уже не откроется
Спустя несколько часов после публикации некролога в «Таймс» британские Д. П. откликаются на скорбное известие общим факсимильным посланием.
Глядя на слова: «От лица всех нас», которыми их представитель начал письмо, мы не сразу догадываемся, кто нам его отправил.
— Чертов напыщенный бумагомарака, — ворчит Помпон, протягивая мне листок.
Читаю: «Ужасная утрата… бесконечная скорбь… глубокое сочувствие… приедут многие…» И главное: «Мы закажем памятную табличку с его именем».
Табличка будет прикреплена к скамейке с видом на море, расположенной в полукилометре от гостиницы в сторону Сол вы. «Питер любил эту скамью и открывающийся с нее вид, не так ли?» — уточняет адресант. Другими словами, Д. П. хотят обессмертить моего отца на скамейке, на которую он уже никогда не сядет.
Учитывая, что скамьи на Большой Пембрук-ширской туристической тропе стоят примерно через каждые два километра, всего таких скамей должно быть за сотню. Поскольку на большинстве из них уже есть памятные доски, получается, что отрезок дороги от Сент-Догмаэлс на севере до Амро-та на юге буквально напичкан воспоминаниями о разных людях.
Ожидая, пока Д. П. пришлют нам на одобрение факс с текстом для таблички, Дэй приносит из холла путеводитель и зачитывает вслух отрывки из него. Если верить написанному, первые памятные доски на скамьях посвящались «благодетелям, которые помогли сделать эту тропу одной из самых чистых и ухоженных в Великобритании». Следующими появились мемориальные доски, прославляющие местных знаменитостей — четверых актеров, двух художников, автора детских книг и нескольких героев Первой мировой войны. Теперь, по-видимому, настало время глубоко личных табличек. Только на участке тропы вблизи нашего дома я насчитала дюжину таких. Рай и небеса — вот их лейтмотив: «Квини, ты обожала этот райский уголок»; «Сей небесный вид был любимым у Мартина Лоу»; «Отсюда Бет наблюдала за парящими птицами, а теперь ее душа тоже вознеслась на небо». Подчас трудно понять, о людях или о спаниелях тут говорится.
По прикидкам Дэя, ежегодно Пембрукширской тропой проходит несколько тысяч туристов.
— Но, Серен, не все они будут отдыхать на скамье имени Питера.
Брат знает, что меня коробит. Сколько незнакомцев в мокрых ботинках и с рюкзаками за плечами прочтут подпись на табличке, понятия не имея, кем был мой отец?
— Думаю, Питера позабавила бы инициатива наших Д. П., — встревает в беседу мама. — Я сейчас поднимусь туда минут на пятнадцать. Хочешь со мной, Серен?
Качаю головой. Мне ни к чему сидеть на скамье, которая вскоре будет носить имя отца, ни к чему лицезреть вид, который ему уже не откроется.
Иду по тропе в противоположную сторону, прихватив мешок яблок для диких пони, которые прячутся в зарослях кустарника вдоль обрыва. Пони застенчивы, но обычно принимают еду, которую я им кидаю.
Миную мегалиты, затем три информационных знака. К сожалению, иностранные путешественники, которые не владеют ни валлийским, ни английским, упускают важные сведения.
В результате эти люди рвут цветы, топчут вереск, приближаются к гнездам клушиц на опасное расстояние и не ведают, что совершили восхождение не менее грандиозное, чем на Эверест.
Взбираясь на гору, я вдруг осознаю, что взбираюсь на гору. Еще я понимаю, что ничего не чувствую. Совершенно
