Внезапно Киндерману до боли захотелось оказаться дома, в своей постели. Усталость опутывала ноги, а зачтем по костям тяжело утекала в недра земли.

— Лейтенант?

Киндерман медленно обернулся.

— Да?

Сзади стоял Аткинс.

— Это я, сэр.

— Да, я вижу, что это ты. Я это вижу.

Притворившись, что разглядывает его с откровенным презрением, Киндерман метал один за другим недовольные взгляды то на бушлат, то на фуражку Аткинса. И, наконец, заглянул ему в глаза. Глаза у сержанта были маленькие и зеленоватые. Они всегда были обращены немного внутрь, в себя, и от этого создавалось впечатление, будто Аткинс все время находится в состоянии медитации. Киндерману же он напоминал эдакого средневекового святошу, какими их обычно представляют в кино — не улыбающегося аж до гробовой доски, на редкость честного и искреннего, но непроходимо глупого. Однако последнее никак не относилось к Аткинсу, и лейтенант об этом прекрасно знал. Сержанту стукнуло тридцать два года, он морским пехотинцем участвовал во Вьетнамской войне. Призвали его туда прямо из Католического университета. За внешней невозмутимостью скрывалась натура яркая и прекрасная, достойная внимания и уважения, проникнутая истинной человечностью. Да и прятал-то Аткинс ее вовсе не из-за хитрости, а потому, как считал Киндерман, что душа у сержанта была весьма нежная. Внешне тщедушный, в минуты испытаний он проявлял недюжинные силу и храбрость. Однажды Аткинс умудрился даже повязать сумасшедшего наркомана, настоящего верзилу, когда тот, набросившись на Киндермана, приставил к его горлу нож. А когда дочь Киндермана попала в автомобильную катастрофу, чуть было не закончившуюся для нее трагически, все тот же Аткинс двенадцать дней и ночей проторчал в больнице возле нее. На работе он тогда взял внеочередной отпуск. Киндерман обожал своего помощника. Аткинс же, как верный пес, платил преданностью.

— Я тоже здесь, Мартин Лютер, и я слушаю. Киндерман, иудейский мудрец, весь во внимании. Я слушаю тебя, Аткинс, ходячее ископаемое. Рассказывай. Докладывай. Какие у нас там добрые вести из Гента? Обнаружили какие-нибудь отпечатки пальцев?

— И очень много. На всех веслах. Но они какйе-то смазанные, лейтенант.

— Какая жалость.

— Несколько окурков, — протянул Аткинс с неуловимой надеждой в голосе. А это уже кое-что да значило. По ним можно было определить состав крови. — Да еще пара волосков на трупе.

— Вот это уже теплее. Гораздо теплее. — Подобная находка действительно могла облегчить поиски.

— Да, вот еще, — добавил Аткинс, протянув Кин- дерману целлофановый пакетик.

Следователь осторожно взял его в руки и, поднеся поближе к глазам, нахмурился. Внутри пакета находилась розоватая пластмассовая безделушка.

— Что это?

— Заколка для волос. Женщины такие носят.

Киндерман прищурился, пристально разглядывая заколку.

— На ней что-то написано.

— Да, «Большие Виргинские водопады».

Опустив пакет, Киндерман взглянул на Аткинса.

— Такие штуковины продаются в сувенирных ларьках рядом с водопадом, — сообщил он. — У моей Джулии была такая же. Но это было давно. Я сам ее покупал дочке. Вернее, даже не одну, а пару. У нее их было две. — Следователь вручил пакет Аткинсу и глубоко вздохнул. — Это детская заколка.

Аткинс пожал плечами. Бросив взгляд на сторожку, он сунул пакетик в карман.

— Эта женщина все еще там, лейтенант.

— Сделай одолжение, скинь, пожалуйста, эту козырную фуражку. Мы же не собираемся снимать фильм о морском флоте, Аткинс. Война давно закончилась, хватит бомбить Хайфон.

Аткинс послушно стянул с головы фуражку и, засунув ее в другой карман бушлата, поежился от холода.

— А теперь надень ее, — тихо приказал Киндерман.

— Да нет, все нормально.

— Ошибаешься. Твой «ежик» еще козырнее. Надевай.

Аткинс колебался, а Киндерман продолжал настаивать:

— Давай-давай, надевай. Холодно ведь.

Аткинс снова натянул фуражку.

— Женщина еще там, — повторил он.

— Кто — там?

— Ну, та самая старушка.

Труп обнаружил на пристани воскресным утром 13 марта Джозеф Маннике, владелец лодочной станции. Он спозаранку приехал в тот день на работу: надо было приготовить закуски, снасти и различное снаряжение, а также и сами лодки для туристов: обычные двухвесельные, каяки и каноэ. Заявление Манникса отличалось краткостью. Вот оно:

Меня зовут Джо Маннике и что дальше? (В этом месте его перебил полицейский.) Да. Да, я вас понял, я все понимаю. Меня зовут Джозеф Фрэнсис Маннике, я проживаю по адресу: 3618 Проспект-стрит, Джорджтаун, Вашингтон, округ Колумбия. Я владею лодочной станцией на Потомаке, и сам здесь управляюсь со всем хозяйством. Я приехал сюда утром, около половины шестого. Обычно я так и приезжаю на станцию. Надо приготовить закуску и сварить кофе. Посетители являются не раньше шести, иногда им приходится даже чуточку подождать меня. Сегодня, правда, никого не было в это время. Я поднял газету, которую мне обычно оставляют на пороге, и — о Боже мой! Боже!

(Небольшое замешательство, свидетель пытается успокоиться.)

Я открыл дверь, вошел внутрь и поставил кофе. Потом отправился на пристань, чтобы пересчитать лодки. Иногда их отвязывают. А бывает, пускают в ход и кусачки, тогда хана цепям. Поэтому я их всегда пересчитываю. Сегодня все лодки оказались целехоньки. Тогда я поворачиваюсь, чтобы вернуться в домик, и вдруг вижу тележку этого мальчугана и пачку газет, а потом вижу… я вижу…

(Свидетель жестом указывает на тело жертвы; он не в состоянии продолжать рассказ. Полицейский вынужден отложить дальнейший допрос.)

Жертвой оказался Томас Джошуа Кинтри, двенадцатилетний темнокожий, сын Лойе Аннабель Кинтри, тридцативосьмилетней вдовы, преподавательницы иностранных языков в Джорджтаунском университете. Томас Кинтри развозил номера газет «Вашингтон Пост». Предполагалось, что газету он должен был доставить на пристань примерно в пять часов утра. Маннике позвонил в полицейский участок в 5 часов 38 минут. Труп был опознан сразу же, поскольку на зеленой клетчатой ветровке, принадлежавшей жертве, обнаружили нашивку с его именем, адресом и телефоном: Томас Кинтри был немым от рождения. А на этом участке он работал все” го тринадцать дней, поэтому-то Маннике его и не узнал. Зато Киндерман с ходу опознал жертву. Этого мальчугана он встречал в полиции.

— Старушка… — печальным эхом отозвался Киндерман. Затем его брови изумленно поползли вверх, и он снова уставился на реку.

— Она в сторожке на пристани, лейтенант.

Киндерман обернулся и в упор глянул на Аткинса.

— Ей там тепло? — забеспокоился он. — Вы уж по- шустрите там, чтобы она не замерзла.

— Мы ее закутали в одеяло и, кроме того, раскочегарили камин.

— Ее надо покормить. Дайте ей супчику, горячего супчику.

— Она уже попила бульон.

— Бульон тоже хорошо, лишь бы он был горячим.

Ее заметили ярдах в пятидесяти от сторожки. Она стояла на берегу пересохшего канала «Си-энд-Оу». Канал этот нынче не судоходен, а случались времена, когда по нему плавали баржи, запряженные лошадьми,