Шрифт:
Закладка:
В «Набросках пером» Бобковский немало места посвятил национальной характерологии, вдохновившись работами Германа фон Кайзерлинга. Интересно, что Бобковский, откровенный индивидуалист, часто рассматривал другого человека как представителя национального «типа». Отсюда переход к критическим и близким к ним сентенциям, обычно блестящим, порой шокирующим обобщениям. «Немцы, — пишет он, — гениальный народ, они все предвидят, все подсчитывают, придираются к мелочам, только в их предвидениях всегда чего-то не хватает. Чаще всего ерунды, и из-за этого все разваливается, идет прахом».
О своих соотечественниках он отзывался еще более неоднозначно. Он был чрезвычайно суров по отношению к полякам, даже жесток к ним в своей критике, и в то же время восторгался Шопеном, зачитывался Сенкевичем и Прусом. Его возмущал романтический мессианизм, но, узнав об обнаружении могил польских офицеров, убитых НКВД в Катыни, он написал: «Я теперь меньше удивляюсь Мицкевичу и Словацкому, их мистицизму и такой нудоте, как „Книги паломничества“ вместе с Товяньским». Довоенную Польшу он подверг сокрушительной критике. К примеру: «Литература, искусство, музыка были оторваны от повседневной жизни, они были бегством, неестественной разлукой, удушьем, польским снобизмом, абсолютно особенным и совершенно неприятным». И добавил: «Не будем заблуждаться — нас не любят; нас не любят за это претенциозное хамство. Попробовав раз в жизни шампанское, мы ведем себя так, будто пьем его каждый день за обедом. Между тем люди пили обычное пиво, да и то по воскресеньям, потому что бутылка стоила 90 грошей». Однако он объяснял свою позицию: «Это не из-за презрения к Польше — это из-за гнева на нашу судьбу, на наше невезение, из зависти, когда смотришь на других, которые зачастую менее достойны». А в метком афоризме предупреждал: «Всякое поражение таит в себе одну большую опасность: в поисках ошибок легко переступить границу, за которой этот поиск становится обычной подлостью и оплевыванием самого себя».
Наброски пером?
У Бобковского было несколько идей для названия дневника. В письме к родителям он писал об «орхидеях в томатном соусе», в шутку указывая на разношерстность своих записей. Это можно заметить хотя бы по множеству поднятых тем. Несколько из них я уже упомянул. Но перечислить их все здесь невозможно. Например, любовная тема, потому что «Наброски пером» — прекрасная, тонкая история о супружеской любви. А тема юмора и связанная с этим стихия комизма? Она появляется прежде всего вместе с персонажем Тадзио, компаньоном по велосипедной эскападе Бобковского. Варшавский таксист, ровесник автора «Набросков…» представляет собой невероятно комический образ. Тадзио напоминает Жака-фаталиста, утенка Дональда Дака, а также Пятницу и вносит в его приключения немало юмора и здравого смысла, как, например, в такой сцене: «Вечер, белый от звезд и играющий сверчками, выпала роса. Мы сидели и разговаривали, и в конце концов все до единого согласились с Тадзио, что „французы — олухи и минетчики“».
А тема финансов? Не зря автор был выпускником Варшавской школы экономики. Блестяще анализируя роль денег во время войны, их влияние на национальный характер французов и поляков, он утверждал, что «нельзя быть человеком ниже определенной свободной суммы в кармане».
А кино или театральные сюжеты в «Набросках…»? А воспоминания о юности? А мысли о межвоенном периоде в Польше? А его многочисленные великолепные и обширные комментарии о прочитанном? А гастрономическая тема? Ведь описания еды и питья занимают важную и заметную часть «Набросков пером»!
Вот откуда орхидеи в томатном соусе, вкус которых определяет неординарная личность «кулинара» Бобковского.
Он рассматривал другие названия, например, «Douce France», то есть милая Франция, как в популярной песне Шарля Трене[13]. В свою очередь, «Война и покой» вызывала ассоциации с шедевром Толстого, возможно несколько полемические, поскольку Бобковский не любил этот роман, а «покой» (наряду с тишиной) — для него одно из важнейших «жизненных чувств».
Окончательное заглавие подчеркивает не только композиционную и интеллектуальную эскизность дневника Бобковского, но также свободу и легкость, с которой он был написан. Успех этой книги связан и с ее художественным мастерством. Ему автор учился у своих любимых реалистов XIX века. Как и они, он был адептом конкретики и деталей. Он мог построить удивительно оригинальное и точное обобщение на материале наблюдения повседневных ситуаций. Или, говоря иначе, в основе его выводов (политических, философских, историософских, религиозных) чаще всего — повседневная жизнь, уличная сцена, анекдот, подслушанный разговор, фрагмент прочитанной газеты.
Повседневная жизнь раскрыла в Бобковском замечательного фотографа, который тщательно фиксирует внешний вид оккупированного Парижа, обращает внимание на ремонт улиц, на витрины, на тогдашнее меню, на репертуар театров и кинотеатров, даже — редкая вещь для мужчины — на изменения в женской моде.
Автор «Набросков…» чрезвычайно чувствителен к физической, видимой стороне мира. «Мне нравится мысль, в которой было бы что-то от запаха зелени на рассвете, в которой были бы прожилки, полные горячей крови», — признается он, и такая мысль с прожилками горячей крови ставит под угрозу идеологические абстракции. Несколькими мазками, как художник, он запечатлевает в дневнике картины военной Франции. Таково, например, описание осеннего дня 1943 года, пожалуй, худшего года войны: «День бледно-солнечный, теплый. Я шел по длинной аллее между заросшими прудами. Все было золотисто-желтого цвета. Маленькие листочки тополей сыпались с деревьев, мерцая на солнце, как цехины[14]. На легком ветру шелестел желтеющий и сохнущий на кончиках аир и тростник. Через отверстия в умирающей зелени виднелись обрывки бледно-голубого неба, покрытого серебряной дымкой».
Писательское кредо Бобковского гласило: «Настоящий писатель — не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто больше всего замечает».
Разбойничья книга
Как я уже упоминал, Бобковский начал публиковать фрагменты своих военных записей сразу после окончания войны одновременно в эмиграционной и отечественной прессе. Эти отрывки привлекли внимание Гедройца и выдающегося поэта Ярослава Ивашкевича. Ободренный их комплиментами, Бобковский попытался напечатать дневник в Польше. Издательство «Чительник» даже подписало с ним контракт осенью 1948 года и выплатило гонорар матери писателя. Однако книгу не выпустило. В январе 1950 года рукопись была возвращена Станиславе Бобковской. Мы не знаем точно, что послужило причиной такого решения, хотя кажется очевидным, что и содержание «Набросков пером», и личность их автора, сотрудника «фашистской» «Культуры», были тогда абсолютно неприемлемы для коммунистов. В 1950 году в Польше на книжных прилавках господствовали совсем другие книги, в их названиях были трактора, уголь, стройки и сталелитейные заводы.
В конце концов «Наброски пером»
