Шрифт:
Закладка:
Как видно, Бобковский решает не возвращаться в Польшу, где остается его мать[7]. Жена «буржуазного» генерала при коммунистах живет в бедности и работает гардеробщицей в одном из краковских театров. Бобковский не питает иллюзий: он критикует польскую эмиграцию и отстраненно наблюдает за тем, что происходит в стране, управляемой все более жесткой рукой.
Тем не менее он сотрудничает с журналами, издаваемыми в Польше. Ни один из них не является рупором коммунистической идеологии, а краковский «Tygodnik Powszechny» представляет собой не только католическое, но и явно оппозиционное новой власти издание. Бобковский публикует в нем очерки и репортажи. Однако многие из этих журналов быстро прекращают существование или подвергаются цензуре. Бобковскому остается эмигрантская пресса. Самым значимым станет для него ежемесячный журнал «Культура», издаваемый с 1947 года в Риме, а затем под руководством Ежи Гедройца в местечке Мезон-Лаффит под Парижем.
«Культура» была одним из главных журналов польской эмиграции после 1945 года. Его значение определялось, с одной стороны, оригинальностью представленной в журнале политической концепции, гласящей (вопреки мнению значительной части эмиграции), что условием обретения Польшей независимости и преодоления коммунизма являются примирение и соглашение с Украиной, Беларусью и Литвой, основанное на признании необратимости процесса территориальных изменений, которые произошли в результате Второй мировой войны, а затем совместная борьба за свободу.
С другой стороны, стоит отметить огромную работу литературного отдела «Культуры». В журнале печатались ведущие польские писатели, в том числе Милош, Гомбрович, Стемповский, Чапский, Герлинг-Грудзиньский и Бобковский. Уже в первом номере журнала было опубликовано его эссе «Некия», затем довольно регулярно печатались рассказы, очерки, рецензии и даже пьеса. Большинство текстов собрано в сборнике «Коко де Оро» («Coco de Oro»), вышедшем в 1970 году.
Настоящая дружба связывала их с Гедройцем, который был на семь лет старше. Ее свидетельством является большое и очень интересное собрание писем, опубликованное в 1997 году. Для Бобковского «Культура» была «прекрасным рингом». Гедройц ценил сочинения автора «Набросков пером», он нравился ему как человек, их обоих связывало отрицательное отношение к коммунизму и национализму, своеобразный антиромантизм и космополитизм, умеренная религиозность и, пожалуй, прежде всего индивидуализм в сочетании с отрицанием подчиненного большинству мышления и мужеством высказывать непопулярные мнения.
Это мужество Бобковский проявил в 1948 году, когда решил покинуть Францию и уехать в Гватемалу. Это было, с одной стороны, осуществлением планов 1939 года, с другой — следствием весьма критической оценки современного Запада, который Бобковский окрестил «Европалагерем». Об этом он говорил в напечатанных в «Культуре» очерках, где обвинял Европу в трусости, слабости, покорности коммунизму и последовательном порабощении ее жителей. «Европа кажется ареной бродячего цирка, — писал он Гедройцу и добавлял: — В каком-то смысле Европа задыхается сегодня от собственного лицемерия, от своей неспособности признать определенные вещи».
В Гватемале Бобковский начинал практически с нуля, с несколькими долларами в кармане, в «белой нищете», как он это называл. Жена работала оформителем магазинных витрин, и вскоре он сам открыл магазин моделей самолетов, что станет источником их существования и большим увлечением писателя. В качестве главы клуба моделистов он примет участие в соревнованиях в Европе и США, обзаведется большой группой преданных учеников. Однако начало было очень трудным: «В ноябре и декабре у меня была такая каторга, что я одурел от обработки дерева и чувствовал отвращение к самому себе. Ни письмо написать, ни прочесть что-нибудь, как скотина».
Несмотря на трудности, он продолжал писать для «Культуры». Его рассказы критики назовут «архиновеллами», а отклики из Гватемалы и комментарии по поводу «оттепели» 1956 года вызовут полемику (из-за бескомпромиссного антикоммунизма и резкой критики левых). Наибольшую известность получит эссе «Биография великого Космополяка». В нем Бобковский писал о Конраде, который стал для него образцом позитивной модели польскости, разумно сочетающей патриотизм с космополитизмом. Его длинные и многочисленные письма, написанные матери, Гедройцу и писателям в Польше и за рубежом, в то время были еще неизвестны. Они будут опубликованы после 1989 года и принесут ему звание одного из самых выдающихся польских эпистолографов.
При жизни Бобковского, кроме «Набросков пером», не вышло ни одной книги. Он пробовал свои силы в драме, начал писать роман «Сумерки», но работу над ним прервал рак. Умер Анджей Бобковский 26 июня 1961 года. Ему было всего 48 лет. После смерти о нем заговорили как об авторе одного произведения, не реализовавшем свой талант. Сегодня на полке с книгами Бобковского есть упомянутые рассказы, пьесы, очерки, дневники и особенно многочисленные тома переписки. Однако это не меняет того факта, что центральное место на ней по-прежнему занимают «Наброски пером».
Вместо романа
Вот именно. Почему? В чем уникальность и, пожалуй, шедевральность «Набросков пером»?
Конечно, имеет значение их форма. Литературный ХХ век — это, с одной стороны, процесс постепенного разрушения классического романа, который хотел воздать должное видимому миру. Процесс этот окрестили обмороком романа или даже его смертью, но природа, в том числе литературная, не терпит пустоты, и место усопшего стали занимать жанры, которыми прежде пренебрегали, которые трактовались как маргинальные. Вместо романа, на стыке жанров, стали популярными разнообразные виды автобиографического письма, в том числе дневники.
Диаристике в XX веке способствовала история, спущенная с цепи, по выражению Ежи Стемповского, дикая, жестокая и увлекательная. В связи с этим наиболее актуальной задачей литературы казалось не создание вымышленных стран, а фиксация того, что происходит вокруг, что было зачастую более удивительно, чем самый фантастический литературный вымысел, и тем самым трудно для понимания. «Пока мы обречены на прочтение самих себя», — отмечал Чеслав Милош в начале Второй мировой войны, что объясняло популярность дневников, и не только военных. Читать себя было в каком-то смысле легче, но, кроме того, это была попытка спасти собственное «я» от духа коллективизма, которым так сильно отмечен XX век. Дневник — яркое проявление индивидуальности, в его основе лежит убеждение, что «я» — уникальная ценность и источник уникального, достоверного знания о мире. Бобковский где-то напишет: «Я решил быть субъективным, крайне субъективным».
Но дело заключалось не только в самом факте ведения дневника, особенным было то, как Бобковский использовал эту форму и как он интерпретировал войну и себя как свидетеля, участника, жертву, а также — что самое удивительное — ее особого бенефициара. Бобковский переживал войну, как, наверное, никто в польской литературе и, пожалуй, мало кто в литературе мировой. «Мне
