спасло. Хороший хук у господина Кумы. Тут все и закончилось. Помощница Кумы тут же раздавила у меня под носом ампулу с нашатырным спиртом, всучила в руки кусок говядины из контейнера-термоса, что она притащила с собой и инструктировала этот самый кусок к глазу прижать, после чего потащила Куму за руку в угол — разбираться. Отсюда я не слышу, о чем говорят, слышны только периодические взревывания Кумы, но по жестам, позам и контексту примерно ясно — о чем.

— Ладно! — поворачивается Кума ко мне: — понятно с тобой все… готовься тут потихоньку и …

— И все? — спрашиваю я. Кума хмурится. Девушка за его спиной — тоже.

— Тебе уже достаточно, Кента-кун — говорит она: — у тебя голова, наверное, болит…

— Команды не было — говорю я. Смотрю на их недоумевающие лица и поясняю: — не было команды начинать, не были разъяснены правила, не …

— Не было гонга — кивает Кума: — ну тут извини, занесло немного. Да и шлепнул я тебя не несильно, но ты все равно мясо держи. Помогает.

— Если Кума-сан может продолжать тренировку, то я хотел бы принять участие — говорю я: — только если правила мне объяснят, а то я не хотел бы повредить вам… что-нибудь жизненно важное…

Некоторое время царит тишина. Секунду, две, три. За эти несколько секунд я успеваю передумать кучу мыслей — от того, какова средняя продолжительность жизни бедолаг, которые умудрились оскорбить владельца Медвежьего Круга, и до «так и не успел с Мидори-сан… ничего не успел!» Но отступать сейчас было нельзя ни в коем случае. Я мог показаться странным, мог показать невежливым, даже невежественным, но одного я точно не мог сейчас себе позволить. Быть трусом. В том мире, где правит и властвует Кума — есть только две доблести. Смелость и верность. Там не могут терпеть трусов и предателей. И пусть сейчас у этого тела, впечатленного ударом в скулу, подрагивают поджилки, все что мне остается — это повышать ставки и лезть на рожон. Я не знаю почему, но сейчас у меня такое ощущение, что я наконец живу полной, реальной жизнью, вот здесь — сидя на холодном постаменте ринга, прижимая к глазу уже ставшую теплой мраморную говядину знаменитых Вагю, глядя прямо в глаза человеку-горе. Отступить сейчас немыслимо. Нет такой опции. Есть только одна педаль в этой поездке и эта педаль добавляет газу.

— Ты мне нравишься — неожиданно заявляет Кума и тычет мне в грудь своим пальцем, похожим на здоровенную сосиску: — ты мне нравишься. Нему — он поднимает руки и на них снова появляются перчатки.

— Дурак — бросает мне Нему, споро зашнуровывая красную кожу. Я откладываю кусок мраморной говядины на аккуратно постеленный тут же пакет и пожимаю плечами. Мы — мужчины и не все из того, что мы делаем диктуется логикой. Прямо сейчас мне почему-то жутко нужно, чтобы этот здоровяк перестал относиться ко мне свысока, и я знаю только один способ сделать это. Если раньше ситуация была «старший посмотрел на младшего и мене текел, фарес — ты был осмотрен и признан недостойным», то сейчас это уже «младший ведет себе дерзко и старший проучит его». И если мой язык выписал чек на сумму больше, чем может позволить себе моя челюсть — то это просто останется эпизодом недостойного поведения младшего.

Я запрыгиваю на ринг. Разминаюсь, покачиваю головой, оценивая степень повреждения. Все-таки голова — сложный конструкт и если лбом можно гвозди забивать и ничего тебе не будет, то удар сбоку, в скулу — очень неприятен. Смотрю на Куму, тот оперся на канаты и смотрит в мою сторону. Демонстративно ждет, когда я буду готов, чтобы потом не было «я снова не слышал гонг» и «мне не разъяснили правила». Кстати о правилах.

— Кума-сан, прошу прощения, но я бы хотел узнать о правилах и рамках поединка — обращаюсь я к нему. Он задумчиво чешет подбородок перчаткой.

— Просто попытайся сделать мне больно, малыш — отвечает он: — любыми способами. В свою очередь я обещаю, что буду действовать только одной рукой. Вот этой — он поднимает левую руку, больше похожую на кусок толстого, узловатого бревна, которое засунули в рубашку, закатали рукав, а на торец с одной стороны напялили перчатку.

— А за временем и прочим пусть Нему следит — кивает он на девушку, которая наклонилась у ринга, что-то делая. Ах, да, она заворачивает кусок мяса в пластик и кладет в термос-контейнер. В таком вот термосе медики перевозят органы на трансплантацию.

— Нему? — повышает голос Кума, и та выпрямляется, находит нас взглядом и поправляет очки, застегивает пуговицу на пиджаке, хватается за канат и встает на постамент ринга, но за канатами.

— Я поняла — говорит она: — Кенте-куну разрешено все, Кума-сан действует только левой рукой. Три раунда по две минуты, засчитываются все удары и приемы в случае подсчета очков… ну или … пожалуйста, мастер Кума… у нас контракт со студией!

— Не ной — коротко бросает Кума и крутит своей бычьей шеей: — не убью я его. До сих пор не убил же?

— Ох… как скажете, мастер Кума. Участники готовы? — Нему дожидается моего кивка, смотрит на наручные часы и взмахивает рукой: — Хаджимэ!

Кума неспешно выходит из своего угла и проходит в центр ринга, протягивая мне перчатку вытянутой рукой. В ответ я протягиваю руку и приветственно тыкаю своей перчаткой — в знак признания бойца, напротив. Я уже понял, что Кума у нас больше западник, местные таких называют «потерявшими свою японскость», дескать и в речи у них сплошь английские слова и одеваются не так и ведут себя как гайдзины и вообще.

Левый джеб! Отхожу назад и в сторону. Кума выкинул руку, не прилагая особых усилий, не работая на силу или скорость — так, едва-едва. Разведка боем или даже способ скоротать время и раздергать соперника. В нашем случае — скорее скоротать время, не давая мне собраться с мыслями. Именно с мыслями, при прочих равных мозг в поединке работает на пределе своих возможностей.

В ответ пробиваю два быстрых