«теория» и «реальность», а также почему важно отличать одно от другого. Если уж речь зашла об этом, то представьте себе семилетнего мальчика, который почему-то оказался один в пустой комнате, переполненный чувством Божьей любви, открывшейся в смерти Иисуса. Сегодня, шестьдесят лет спустя, я не могу вспомнить, что именно в тот раз заставило меня плакать. Я вырос в типичной традиционной христианской семье и ходил в местную англиканскую церковь (которая сегодня многим показалась бы весьма скучной), поэтому я знал многие молитвы, гимны и библейские отрывки, которые, возможно, внезапно «дошли» до меня. Даже старомодный язык Библии короля Якова не мог лишить силы эти простые библейские стихи: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» (Ин 3:16); «Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Рим 5:8); «Я живу верою в Сына Божия, возлюбившего меня и предавшего Себя за меня» (Гал 2:20); «Ни смерть, ни жизнь… ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим 8:38–39) и т. п.

И еще существовали – по крайней мере, в той традиции, к которой принадлежу я, – прекрасные гимны, такие как «Воспеваю неизреченную любовь»:

Воспеваю неизреченную любовь,

любовь моего Спасителя ко мне,

любовь к нелюбящим, показывающую,

что их могут любить.

Кто я такой,

что ради меня

Господь воспринял

слабую плоть и умер?

Вот я стою и пою:

нет другой столь же божественной истории;

никогда, любимый Царь, не было любви,

никогда не было скорби, подобной твоей!

Это мой Друг,

в прославлении которого

я с радостью проводил бы

все свои дни[3].

Или другой, менее богатый в поэтическом и богословском отношении, но все же незабываемый популярный гимн Сесил Франсис Александер «Там вдалеке зеленый холм»:

Там вдалеке зеленый холм

за городской стеной,

где был распят любимый Господь,

который умер, чтоб всех нас спасти…

О, как сильно он возлюбил нас!

И мы тоже должны любить его,

уповать на его искупительную кровь

и пытаться поступать, как Он[4].

Совсем в другой поэтической плоскости находится величественное стихотворение Джона Генри Ньюмена «Слава Пресвятому в вышних», которое я знал в качестве гимна задолго до того, как услышал его в знаменитой оратории Эдуарда Элгара «Сон Геронтия»:

О, любящая мудрость Бога нашего!

Когда все покрыл грех и позор,

второй Адам пришел

сразиться и спасти.

О, премудрая любовь! Те плоть и кровь,

что в Адаме пали,

вновь должны сразиться с врагом,

сразиться и одолеть…

О, щедрая любовь! Тот, кто ради человека

поразил врага как Человек,

должен ради человека

претерпеть как Человек двойную муку.

И скрытно в саду,

и высоко на кресте —

он должен учить своих братьев и вдохновлять их

на страдание и на смерть[5].

Наконец, самый известный (по крайней мере, в моей традиции) гимн Страстной пятницы – глубокое размышление Айзека Уоттса над словами из Послания к Галатам (6:14) «Когда я взираю на дивный Крест»:

Когда я взираю на дивный Крест,

на котором умер Князь славы,

то считаю ущербом свои величайшие достижения

и презираю все то, чем гордился…

Будь вся вселенная моей —

она была бы слишком скромным приношением;

такая удивительная и божественная любовь

требует отдать мою душу, мою жизнь – все, что я имею[6].

Я пел все эти гимны наряду со многими другими множество раз и знаю некоторые из них наизусть. О том же самом говорила и простая англиканская литургия, в которой я участвовал каждое воскресенье: многие молитвы там заканчивались словами «благодаря любви Спасителя нашего, Иисуса Христа» или «благодаря деяниям и смерти Иисуса Христа, Господа нашего». Поскольку я часто слышал величественные, но одновременно глубоко личные слова молитвы Томаса Кранмера, лежащей в основе евхаристического богослужения, я запомнил их наизусть:

Всемогущий Боже, по Своему заботливому милосердию к человечеству отдавший Сына Своего, Спасителя нашего Иисуса Христа, чтобы он претерпел смерть на кресте ради нашего искупления; совершивший его единственным приношением себя, единожды принесенным, полную, совершенную и достаточную жертву, приношение и удовлетворение за грехи всего мира.

Любовь Бога и смерть Иисуса. Вот о чем тут идет речь. Но, как и в других примерах выше, ни один из этих гимнов и ни одна из молитв не объясняет, как это «работает». Сложные фразы Кранмера – звучные, но тяжеловесные, осторожно прокладывающие путь через минные поля споров XVI века, – связаны с определенными интерпретациями, но, чтобы точно понять их смысл, вам потребовался бы краткий курс по средневековому богословию. Мне, когда я был мальчиком, проще было держаться за мысль о «заботливом милосердии», благодаря которому мы получили удивительный и бесценный дар. Гимны, прошлые и нынешние, пробуждают воображение, а не дают разъяснения. И даже приведенные выше места из Библии на самом деле не разъясняют, почему надо считать смерть Иисуса деянием Бога, тем более деянием любви. Они просто указывают на нее как на реальность, подлинную реальность, исцеляющую и возвращающую жизнь истину, которая утешает, ободряет, бросает вызов и снова утешает. Любовь Бога и смерть Иисуса – этого сочетания было достаточно, чтобы заставить меня плакать тогда, много лет назад, и оно все еще может вызвать слезы сегодня. Но что именно это значит? В чем тут смысл?

Нужно ли вообще пытаться это постичь? Разве нельзя просто остановиться в изумлении и трепете, как говорится в третьем куплете другого классического гимна, «Как Ты велик»:

И когда я думаю о том, что Бог, не пощадив Своего Сына,

Послал его на смерть, я не в силах этого вместить:

Что на кресте, охотно неся мое бремя,

Он истек кровью и умер, чтобы избавить меня от греха[7].

Возможно, мы и в самом деле неспособны это «вместить». Возможно, это даже окончательная истина, как о том говорит