Вершники спешились у кузницы и привязали поводья к коновязи. Дым, что был здесь впервые, жадно оглядывал приземистое строение с замшелой крышей, стекающей на стены из могучих ошкуренных бревен; белокаменную печь, торчащую из стены, распахнутые в темное чрево кузницы ворота. Воткнутую рядом рогулину, увешанную горлачами и корчагами — кому она тут нужна? Прислоненное к завалинке коло с выломанной спицей. Воткнутый в лавку топор. И самого кузнеца, кряжистого, коротко стриженного, хмурого. Со лбом, перетянутым кожаным ремешком, и в кожаном же, прожженном во многих местах переднике. Кузнец утвердился на обструганной сверху половинке бревна и сосредоточенно жевал хлеб с луком. Кустистые брови кузнеца, частью выгоревшие от искр, были насуплены; в короткой рыжеватой бородке застряли хлебные крошки.

— У, бука, — шепнул Эрили Дым.

Кузнец поднял лобастую голову и сурово оглядел гостей. Они сдержанно поклонились.

Пока Эриль вела по-деревенски обстоятельный ритуал приветствия, интересуясь здравием чад, домочадцев, качеством руды и угля и видами на урожай, лекарь незаметно зевал, прислушиваясь к возне в кустах, где хихиканье сменилось выразительными вздохами. Кузнец с каменным лицом делал вид, что не слышит этого.

— Мне нужен меч, мастер Матей, — наконец перешла к делу гостья.

— Ты ж не шкворень просишь. А на Сорочьей дрягве, где мой батя заготовки зарыл, оборотень лютует. В селе же, как на грех, и колдуна приличного нет.

— А неприличного?

Кузнец нехорошо зыркнул на Дыма. Тот откашлялся, жалея, что не сдержал язык. Спросил ядовито:

— А почему ж вам церковь рыцаря для охраны не пришлет?

— Дорого.

Матей помолчал, приласкав рукоять топора.

— Мы его от деревни отогнали, а остальное — дело ваше. Принесете заготовки — будет меч. Убьете оборотня, — плачу сверху серебром.

Кузнец глянул искоса: будто пытался понять, сдюжат ли. Это было весомое предложение — там, где и меди не многие видели. Дым присвистнул.

— Где искать заготовки, мастер Матей? — спросила Эриль.

— Ужиный трон знаешь?

Женщина кивнула.

— Копай с полуденного боку. Три клинка рядышком. Годи.

Он вынес из кузни посеребренный трехгранный клык в две пяди длиной:

— Ткни ему… в глаз! Сойка!

Хихиканье и вздохи в кустах оборвались, и на полянку выбралась кузнецова дочка, такая же, как отец, рыжеватая и крепкая в кости. Годов семнадцати с виду. Частые конопушки были раскиданы по молочной коже. Левую щеку украшали длинные царапины — точно кошка прошлась лапой. Лесной мусор застрял в патлах и прилип к одежде. Листва сорочки надорвалась и торчала неопрятными нитками. Но девице все было трын-трава. Нос-утица гордо вздернут, глазищи так и стреляли колдовской зеленью.

— От лахудра! — Матей горестно сплюнул под ноги. — Чего люди подумают?

— А че подумают? — Сойка пожала тяжелыми плечами. — Так надо чего? Или я пошла…

— Гостями займись, дура!

Девушка фыркнула и поманила Эриль с Дымом за собой. В прохладной избе угостила борщом из сныти и крапивы. И, дав обиходить коней, устроила ночевать на сеновале.

Эриль так заснула сразу. А Дым все ворочался, хрустел сеном, пугал мышей, и наконец, судя по стукам и скрипам, спустился и куда-то пропал.

С утра лекарь появился в воротах сеновала, вытирая свободной рукой молочные усы над верхней губой. Во второй он держал жбан с остатками молока. А в закинутой за плечи дорожной суме кряхтела курица.

— Пей. Вот тут у меня хлеб еще, — он поднял лицо, разглядывая сползающую по лесенке Эриль. Желтые глаза тускло светили в полутьме.

Женщина передернула плечами от предутреннего холодка. Мир за воротами был настоян на сером и розовом, и до пояса тонул в густом тумане.

Она приняла жбан и стала пить парное, горьковатое молоко, заедая хлебом.

— Не иначе, коза полынь ела.

— Ай, — лекарь фыркнул. — Зато желудком не будешь маяться.

— А я разве маюсь? — Эриль отставила пустую посудину и взглянула сурово.

— Ты меня не сбивай! — Дым встряхнул сумку с курицей. — Я об оборотне. Он, вроде, ранен, потому такой бешеный.

— Откуда узнал?

Дым смущенно потупился:

— Ну, у кузнеца дочка. А у меня лицо такое, вызывает доверие. Должен же я был добыть еды на дорогу.

Эриль фыркнула:

— Да нет, против кузнецовых дочек я ничего не имею. Лишь бы отец все правильно понял.

И они дружно рассмеялись и вышли наружу, притворив за собой тяжелые, скрипящие ворота. Оказавшись будто в кипящем молоке, только холодном, оставляющем морось на разом потяжелевшей одежде. Туман то приседал к земле, как готовящийся прыгнуть зверь, то поднимался, обволакивал растущие вдоль дороги кусты и деревья, делая их присутствие зыбким, таинственным, неверным. И где-то в нем розовел заблудившийся рассвет.

— Денек красивый…

— Только слишком уж холодный.

И, видимо, чтобы взбодриться, Дым откашлялся и пропел, вдохновенно, хотя и фальшиво:

«Вы видали, как течёт туман?

Сквозь прогалы в кружеве ольшанника…

В лунной яви — зыбкость и обман

Кружат припозднившегося странника».

Эриль вытерла с носа каплю, смачно шлепнувшуюся с капюшона. Подавила в себе желание проверить под ногами дорогу. Ясно, звук был звонкий, а не хрусткий и не плюхающе-глуховатый, если шуровать напрямки по траве или грязи.

— А он жив?

— Лель-то? — лекарь снова подкинул суму на плече, вызвав всполошенное кудахтанье и трепыхание; задумавшись о сочинителе песни. — Вроде стал королем, как собирался. Домес Имельдский!

Смех заплескался в голосе.

— А ты в своей глухомани и этого не слышала?

— Я делами власти не интересуюсь.

— Ну, — заметил Дым рассудительно, — зато она интересуется тобой.

Спутники молча шли еще какое-то время.

— Ты лучше скажи, — первой не выдержала Эриль, — Сойке ты понравился?

Дым остановился, разворачиваясь к спутнице:

— Обиделась.

Он зафыркал и захрюкал, точно вспомнил невесть что смешное.

— Понимаешь, барышне с магом не интересно просто перепихнуться, им хочется, чтобы их в нежную шейку кусянули. Поветрие такое пошло, что ли?

Тут уж Эриль прижала кулаком губы, трясясь от беззвучного смеха.

— И?

— Что «и»? Хоть бы шеи мыли, дуры!

Он ухватил подругу за руку:

— Скажи мне, вот я сильно похож на дурака?

— Да нет, вроде, — Эриль склонила голову к плечу, рассматривая лекаря.

— И другие маги тоже нет. Начни мы такое делать — вонь поднимется до неба. А Охоте то — мед по сердцу, повод нас под корень извести. Так чего красотки удумали?