Радость от встречи с сестрой была, впрочем, недолгой. Мэдж – шалунья, любит переодеваться, выдавать себя за кого-то другого. Оденется джентльменом во фраке или игроком в крикет, подзовет перепуганную крошку Агату и скажет: «А ведь я не твоя сестра». Когда же Агата расплачется, примется ее успокаивать: «Твоя, твоя, чья ж еще?!»

К тому же Мэдж – на выданье, в Торки ей делать нечего, и родители в скором времени увезут старшую дочь в Нью-Йорк: там ярмарка женихов побогаче будет. Но и в Эшфилде Агата – она боготворит старшую сестру – видится с ней не часто. Мэдж ходит по гостям и балам, кружит головы многочисленным ухажерам, и Агате остается лишь прикидывать, у кого из поклонников сестры больше шансов. Шансов, однако, нет ни у кого. А вернее – у всех: разочаровывать потенциальных женихов легкомысленная Мэдж не торопится.

«Одинокое время», казалось бы, возвращается; к прочим одиноким играм, которыми за отсутствием подруг развлекала себя Агата, прибавилась игра в школу – ее, как мы знаем, Клара до поры до времени дочь лишила. Агата придумывает себе школьных подруг, учителей, школьные проделки и происшествия, о чем спустя много лет напишет в «Автобиографии». Родители же и старшая сестра надолго отправляются за океан, откуда пишут Агате духоподьемные и наставительные письма, чтобы она хорошо себя вела, помогала Нянюшке («Ты ведь уже взрослая!») и не обижала кухарку Джейн, вылитую мисс Просс из «Повести о двух городах» Диккенса: «неистовая рыжая особа с мощными дланями»[4], существо взбалмошное, на редкость бескорыстное и благородное. Опасения напрасны: Агата законопослушна; да и попробуй Джейн обидеть: кухарка поперек себя шире, к тому же они с Агатой друзья, Джейн учит мисс Миллер печь пирожные с заварным кремом – объеденье!

Со временем Агата, как в свое время Клара, переезжает к двоюродной бабушке Маргарет в Илинг, где ее для порядка поднимают в семь утра, водят по воскресеньям в церковь, учат, вслед за Фредериком, арифметике и кормят на убой: необъятные порции вишневого торта с кремом запомнятся Агате на всю жизнь. А еще запомнятся перепалки двух бабушек, «тети-бабушки» (Маргарет) и «бабушки-бабули» (Мэри-Энн), которая приезжала к старшей сестре в Илинг из Бейсуотера. Бабушки любили поспорить, кто из них в молодости был красивее. «Да, лицом ты была, пожалуй, посимпатичнее меня, – признавала Маргарет, – зато у меня фигура была получше. А джентльмены, сама знаешь, любят фигуристых».

Второй сюрприз ожидал Агату спустя полгода. Любимый Эшфилд – она подробно его опишет в своей последней книге «Врата судьбы», – как вдруг выяснилось, не вечен. Из Америки родители возвращаются в неважном настроении: дела Фредерика обстоят не лучшим образом, бизнесмен из него, человека легкомысленного и опрометчивого, не получился, финансы семьи «трещат по швам», и решено Эшфилд со всей его небедной обстановкой сдать в аренду – самим же переехать в дом подешевле или надолго уехать за границу. Агата проговаривается прислуге: «Мы разорены», за что получает от матери нагоняй – не выноси сор из избы, да еще такой богатой и хлебосольной. За стол в Эшфилде в лучшие времена садилось по двадцать человек, обед – и какой! – состоял не меньше чем из пяти блюд. Девочка испуганно, во все глаза наблюдает, как пакуются и отправляются на хранение ковры, бессчетные картины и обеденные и чайные сервизы (с которых, кажется, еще вчера ели такие знаменитости, как Киплинг и Генри Джеймс). Опустошаются шкафы и комоды, уставленный безделушками хрупкий, изящный секретер, снимаются с полок, надписываются и увязываются в пачки книги и альбомы, раскрываются и запираются до отказа набитые сундуки, баулы и чемоданы.

В прежние времена не проходило и дня, чтобы Фредерик по дороге в яхт-клуб, куда он неизменно направлялся по утрам выпить стакан шерри и «перекинуться словом с ребятами», не заходил в антикварную лавку и не покупал там всё подряд: сервизы, фарфор, карточные столики, подсвечники, японские карикатуры, бывшие в Англии в конце позапрошлого века в большой цене, и, конечно, живопись. Последним его приобретением стала картина местного «передвижника» Бэрда «Пойман с поличным»: мать хватает за руку провинившегося сынишку.

Клара в этом отношении была мужу под стать: она тоже, пока водились деньги, коллекционировала брошки, кольца, духи, веера, драгоценности. Теперь же со слезами на глазах (легко плачет) заговорщическим шепотом сообщает младшей дочери, что «у папы, знаешь ли, неприятности», и Агата без лишних слов стремглав бежит наверх к себе в комнату и приносит отцу набитую медными монетами копилку; теми самыми монетами, которыми он некогда ее одаривал. А в придачу – вдруг этого мало?! – вручила Фредерику свой любимый кукольный дом.

Но разве может сравниться потеря Эшфилда с потерей Нянюшки? Тем же памятным летом 1896 года Нянюшка объявляет хозяевам, что устала, уезжает в Сомерсет, в свой маленький коттедж, и больше жить в людях не намерена. На пылкие письма Агаты, с детства очень привязчивой («Дорогая моя Нянюшка, я без тебя очень скучаю, надеюсь, что ты здорова, у Джорджа Вашингтона блохи, люблю, целую»), отвечает редко, односложно и с орфографическими ошибками.

И, наконец, главный сюрприз: дом сдан, и Миллеры – на этот раз вместе с Агатой – уезжают на год за границу. С Агатой – но без йоркширского терьера. Поди пойми родителей: везут с собой восемнадцать сундуков и чемоданов, а бедного Джорджа Вашингтона оставляют с горничной!

4.

Пребывание во Франции – цепь горчайших разочарований. В Булонь плыли целых два часа и очень тошнило. Хваленые Пиренеи напоминают торчащие в разные стороны желтые, кривые стариковские зубы. А тут еще заставляют зубрить этот дурацкий французский, и почему только мама называет его «языком любви»?! Целых три раза в неделю приходится часами просиживать в холле гостиницы «Босежур»[5] (сильное преувеличение – гостиница как гостиница) и повторять за надушенной уродливой толстухой мадемуазель Моура непонятные картавые слова, которые с любовью не имеют ничего общего. Заметим к слову, что язык Мольера Агата за время пребывания во Франции все-таки выучила – правда, «виновата» в этом не мадемуазель Моура, а молодая, хорошенькая француженка-гувернантка Мари Сиже, с которой Агата быстро сдружилась и которую Миллеры увезут потом с собой в Англию. По-французски говорила Агата свободно и с неплохим произношением, писала же – как, впрочем, и на своем родном языке – с ошибками. Избежать уроков отвратной Моура можно было проверенным способом – притвориться больной, и Клара не знала, что и думать: любимая дочь никогда столько не хворала, как в Пиренеях, – влажно, должно быть…

Имелась, правда, отдушина – театр. Вместе с двумя подружками-англичанками, жившими в той же гостинице, Агата ставит по вечерам спектакли