Шрифт:
Закладка:
* * *
Финлей стоит перед зеркалом, проверяя белизну зубов.
– Кто-то уже есть на вечер или снова в поисках? – спрашивает Адриана.
– В поисках, – он обнимает ее за плечи.
– Только не целуй в губы, – говорит она. – Не хочу потом снова стирать с тебя помаду.
– Не буду, – он поднимает на женщине юбку. – Надеюсь, там у тебя нет помады?
– Там нет, – Адриана улыбается. Пальцы Финлея скользят по гладкой коже. – Скажи, если бы ты могла придумать себе детство, каким бы оно было?
– Не знаю.
– Я тоже, – Финлей осторожно расправляет на Адриане юбку. – Так много планет, а мы знаем только эту.
– Каждому свое.
– Кто-то считает нашу профессию порочной, – Финлей смотрит в темные глаза Адрианы. – Один клиент сказал мне, что на его планете за это предают смерти.
– Поэтому мы здесь.
– И ты никогда не мечтала?
– Нет, – Адриана улыбается. – Те, кто покупает меня, редко рассказывают о своей жизни и своих планетах. Мы идеальны, и этого достаточно, – она прикасается сквозь одежду к гениталиям Финлея. – Нас создали цельными, а те, кто прилетает сюда, – лишь половинки. Люди по пояс, а ниже животные. И если мы попытаемся понять их, то, боюсь, сойдем с ума. Между нами пропасть. И эта планета – тот единственный дом, где мы будем счастливы.
Они улыбаются друг другу. Расходятся, отправляясь к своим клиентам. Таким разным. Таким одинаковым. В ресторане тихо и по стенам ползут рваные тени. Финлей курит за стойкой. Время перешагивает за полночь.
– Это местный табак? – спрашивает Финлея Назиф.
– Местный.
– Тогда я, пожалуй, выкурю одну.
– Бренди тоже местный.
– Только вино, – Назиф подзывает бармена. Бумажная спичка вспыхивает в руках Финлея. Назиф прикуривает. – Вы и спички делаете здесь? – спрашивает он.
– Нет. Спички привозят. Как и многое другое. Торговцы добираются куда угодно, где можно заработать. А до тех пор, пока у нас есть отель, торговцам не будет конца.
– И давно ты здесь?
– С рождения.
– Я слышал, никто не может оставаться здесь больше месяца.
– Мы другие.
– Вот как? – Назиф смотрит на Финлея. – Я бы хотел посмотреть на эту планету ночью. Составишь компанию?
Они выходят из ресторана. Идут по залитым искусственным светом улицам.
– Я бы хотел посмотреть на реки, – говорит Назиф Финлею.
– Все хотят посмотреть на реки.
Они сворачивают на узкие тропы, оставляя «Амелес» за спиной. Белые камни под ногами слабо люминесцируют. Фонарей нет. Лишь слабый бледно-голубой свет. Местное животное с тремя парами крохотных женоподобных грудей роет пятаком землю под старым дубом. Выводок существа терпеливо ждет позади, тихо похрюкивая. Назиф останавливается.
– Новые образы? – спрашивает Финлей.
– Что?
– Картины. Вы же художник, верно?
– Верно, – Назиф смотрит на Финлея, требуя ответа.
– От вас все еще пахнет краской.
– Неправда.
– Многое уже никогда не смыть, – говорит Финлей.
Животное у дуба уводит свой выводок в кустистые заросли. В тишине слышно, как ее грузное тело ломает сухие ветви.
– Это очень странная планета, – говорит Назиф.
– Все планеты странные, – голос Финлея сливается с шумом воды.
Густой туман клубится над реками. Извивается, заползая на мощенные камнем тропы, прилипает к ногам, разрываясь на части.
– Хотите сделать это здесь? – спрашивает Назифа Финлей.
– Сделать что?
– Ну…
– Нет.
– Почему?
– Потому что я пришел посмотреть на реки.
– Я знал художника, который постоянно приходил сюда ради меня.
– Не все художники одинаковы.
– Но ведь вы богаты.
– Всего лишь фарс, – Назиф наклоняется к речной глади. – Почему она бурлит?
– Она не бурлит. Это охота.
– Рыбы?
– Много кого.
– А туман?
– Вам нужны факты или пейзажи?
– Мне нужно то, что мне нужно, – Назиф поворачивается к Финлею. – Я хочу посмотреть на истоки этих рек.
– Это невозможно.
– Почему?
– Потому что я не знаю, где исток.
– А кто знает?
– Никто.
– Но ведь можно подняться вдоль по течению.
– Реки завораживают лишь приезжих. Для нас это просто реки.
* * *
Араб собирает вещи и провожает художника до сдвоенных рек.
– Можно я приведу женщину в ваше отсутствие? – спрашивает он Назифа.
– Нет.
– Почему?
– Потому что ты все еще мой слуга. К тому же здесь полно дешевых борделей, которые ты можешь позволить себе.
– Уверены, что не хотите взять меня с собой?
– Уверен.
Назиф взваливает на плечи тяжелый рюкзак. Узкие тропы извиваются вдоль рек, уводя его в чащу. Глубже, в самое сердце. Пестрые птицы, срываясь с ветвей, оберегают свои гнезда. Причудливые животные выбираются из нор, разглядывая незнакомца. Кроны старых деревьев скрывают полуденное солнце. Дневная жара медленно переходит в вечерний зной, а затем в ночную свежесть. Назиф видит, как приходит туман: медленно и неторопливо, словно флагманский корабль, отправленный вниз по течению. И вместе с туманом просыпается лес. Оживает, наполняя воздух дикими инстинктами. Хищники выходят на охоту. В непроглядной тьме слышатся крики жертв. И даже в воздухе пахнет смертью. Мрак, который способно развеять лишь утро – заменить отчаяние пением птиц и ароматами цветов, согреть замерзшие тела, чтобы потом неизменно отступить под натиском сумерек. И так каждую ночь. И так каждый день. Лишь тропы из белого, люминесцирующего камня продолжают вести художника вперед. В горы, где белый снег лежит на вековых вершинах. Оттуда спускаются реки и приходит туман. И туда ведут тропы.
Назиф останавливается у подножия гор. Его взгляд трогает их. Изучает, как когда-то изучал Ясмин. Но это не она. Можно нарисовать сотни женских тел, но нужным останется лишь одно. Можно переправиться через тысячи рек, но у каждой из них будет свой исток. Своя истина. И Назиф поднимается к ней.
Глава вторая
Сначала кровь и смерть, а потом фанфары и праздник. Квинт поднял над головой кубок победителя. Зрители, пришедшие посмотреть на гладиаторский бой, взорвались овациями. Хейзел растолкала влюбленных поклонниц и повисла на шее супруга.
– Я люблю тебя! – сказала она, целуя его в губы.
Зрители снова взорвались овациями. Поцелуй вышел до отвращения неприличным. Хейзел отпустила мужа и сплюнула его кровь, которая попала ей в рот с его губ.
– Я не хотел его убивать, – тихо сказал Квинт.
– Конечно! – рассмеялась Хейзел. – Никто не хочет убивать свою жертву без шоу!
Квинт снял перчатку и вытер тыльной стороной ладони вспотевшее во время боя лицо. Евангелина не простит его. Никогда не простит. И ничто уже не смоет с его рук эту кровь.
– Вот, – Квинт сунул в руки жены кубок. – Ты хочешь его больше, чем я.
Хейзел подняла кубок над головой, но Квинт уже не видел этого. Лишь гул толпы все еще эхом гулял по каменным коридорам. Квинт закрылся в раздевалке и снял доспехи. На мускулистом теле не было ни единого шрама. Жульен рассек ему левую щеку, но и эта рана уже начинала затягиваться. Квинт включил душ и встал под горячие струи, смывая с себя запах смерти. Когда-то он любил его. Пот и кровь. Так же пахнут любовники, обезумевшие в своей страсти. Секс и смерть… Но ничто не может длиться
