худощавый господин Мон, когда господин Эшлинг озвучил свои притязания.

Как показалось господину Эшлингу, в голосе господина Мона не было ни тени сожалений – напротив, чуть ли не облегчение.

Предметом разговора была фамильная реликвия, последняя драгоценность семьи Монов. Скромный хрустальный колокольчик, по преданию, принадлежал ещё основателю рода, прославившемуся магическим талантом, но жившему так давно, что в памяти потомков сохранилось лишь его имя – Ульма (на взгляд господина Эшлинга, имя было какое-то женственное; впрочем, господин Эшлинг любезно извинил легендарному чародею эту маленькую странность). Одна беда: колокольчик был сломан, у него отсутствовал язычок. Но господин Эшлинг счёл, что это дело поправимое: сначала надо заполучить колокольчик (с прилагающейся к нему госпожой Мон), а затем уж разбираться в его древней магии.

Господину Эшлингу не послышалось, господин Мон действительно был почти счастлив избавиться от фамильной реликвии: в присутствии немого колокольчика господин Мон сам как будто немел, ему тяжко было даже смотреть на треклятый колокольчик, не то что прикасаться к нему.

Устроить судьбу сестры, всерьёз рисковавшей остаться старой девой, господин Мон тоже был рад. Сватовство господина Эшлинга, о котором Моны до той поры ни разу не слышали, стало неожиданностью – но неожиданностью приятной: господин Эшлинг держал себя как человек честный и респектабельный, его костюм не отличался изяществом, однако выглядел новым и добротным, карманные часы были золотыми, трость была из чёрного дерева с костяным набалдашником. Такой господин мог бы помочь твёрдо встать на ноги госпоже Мон, склонной витать в облаках. Такой господин мог бы позаботиться о ней.

Госпожа Мон, хоть и внимала соображениям брата с привычно отсутствующим выражением лица, услышала их и приняла. Господин Эшлинг был лучшим из всех претендентов на её руку. В том числе потому, что был единственным.

Первым вопросом, который господин Эшлинг задал госпоже Мон, после того как господин Мон представил их друг другу, был: «Как вы относитесь к магии?»

Госпожа Мон в ответ слегка приподняла тонкие брови цвета пшеницы, её устремлённые в неведомую даль серо-голубые глаза вперились в лицо приехавшего за ней господина. С её губ не слетело ни слова, но они неуверенно изогнулись в улыбке. Возможно, брат был прав. Возможно, этот человек – самая подходящая партия для неё.

Как это нередко бывает, после обряда бракосочетания пора надежд сменилась порой разочарований. Госпожа Эшлинг осознала, что муж полностью к ней равнодушен: ему важна была не она сама, а то, что она могла ему дать. Господин Эшлинг, в свою очередь, пришёл к выводу, что «причуды» его жены – обыкновенные рассеянность и шалящие нервы, свойственные женщинам, долгое время лишённым возможности вступить в брак.

Да и хрустальный колокольчик обманул ожидания господина Эшлинга, оказавшись такой же бесполезной побрякушкой, как те, которые он порой покупал, проверял и отправлял в вечную ссылку.

И как будто всего этого было мало, госпожа Эшлинг нанесла господину Эшлингу ещё один удар: ровно через девять месяцев после свадьбы она родила ребёнка – и какого же?! Не мальчика – наследника и будущего мага (всем ведь известно, что склонностями к магии наделены лишь мужчины), а девочку.

Но господин Эшлинг привык стоически встречать разочарования. Если нельзя было обрести желаемое, оставалось лишь приноровиться к имевшемуся. Господин Эшлинг пообещал себе, что обучит дочь всем открывшимся ему премудростям магии – и она, возможно, сумеет-таки стать ему полезной в его изысканиях, хотя бы в качестве секретаря. Тем более что у неё, в отличие от него, потерявшего столько лет впустую, прежде чем он узнал про магию, будет фора: дочь начнёт учиться сразу, с колыбели.

Печатью, скрепившей решение, стало имя: господин Эшлинг нарёк дочь Альмагией.

Глава II,

в которой приходит смерть

– Госпожа Эшлинг, госпожа-а-а Эшлинг!.. – донёсся пронзительный зов откуда-то сзади.

Альма открыла глаза и со вздохом обернулась.

Так и есть, звавшая её девушка показалась на пригорке и, подхватив юбки, поспешила вниз – к плакучей иве, которая склонялась к самой воде и пышной завесой ветвей почти скрывала Альму от остального мира.

Почти.

Альма почему-то любила приходить сюда, под сень дерева, чьи ветви, текуче колыхавшиеся от дуновений ветра, напоминали водоросли, колеблемые потоками воды. Здесь было прохладно, тихо, спокойно – так и тянуло задремать. И Альма дремала. А на границе сна и яви, сплетаясь из шёпота ветра, шелеста листвы и плеска волн, ей слышалась колыбельная – тихая, грустная, нежная.

Отец и послушная ему прислуга почему-то не любили приходов Альмы сюда и всячески старались им воспрепятствовать. Некоторое время назад ей вовсе запретили выходить на прогулку далее придомового цветника, и Альма послушно выдержала неделю – а затем пропала.

Водилась за ней такая особенность: вроде бы молодая госпожа постоянно на глазах, вот только что была рядом – и вдруг куда-то запропастилась. Как сквозь землю провалилась.

Поначалу Джулс – та самая гувернантка с пронзительным голосом, совсем юная, лишь парой лет старше Альмы, – в панике бросалась к горничным, к экономке, к садовникам, а как-то раз, не сумев отыскать подопечную до наступления сумерек, даже решилась постучаться в кабинет господина Эшлинга: быть может, госпожа проводит время с отцом? Предположение абсурдное, учитывая взаимоотношения двух Эшлингов, но ничего лучше бедная сбившаяся с ног Джулс уже не могла измыслить…

– Альмагия, по какой причине ты сбежала от своей гувернантки? – холодно осведомился господин Эшлинг, когда Альма, вдосталь наловив светлячков в банку из-под варенья, вернулась домой как ни в чём не бывало. К тому времени солнце нырнуло за горизонт, и слуги спешно готовили фонари, чтобы броситься во тьму на поиски молодой госпожи.

Альма вздрогнула и крепче прижала к себе банку со светлячками. Пойти гулять в одиночку казалось такой хорошей идеей, Альме всегда было проще одной, чем с кем-то. Но теперь охватили запоздалые сомнения: когда отец называл её полным именем, это не предвещало ничего хорошего. А при взгляде на заплаканную Джулс, смотревшую в пол, тихонько шмыгавшую носом, не решаясь высморкаться и вообще лишний раз пошевелиться из страха перед господином Эшлингом, Альме и вовсе сделалось тоскливо.

После того случая Джулс везде следовала за Альмой по пятам, пасла её, как худосочная овчарка. А пристыженная Альма аж до следующей весны никуда не пропадала.

На самом деле они с Джулс неплохо ладили – даром что Джулс иногда командовала Альмой так, будто была её хозяйкой, а не гувернанткой.

Но вот пришла весна, сквозь белизну проступила зелень, солнце налилось румянцем, расцвели первые, а затем и вторые-третьи-четвёртые цветы, в полях запрыгали пробудившиеся от зимнего сна длинноухие большелапые кролики, птицы принялись выводить свои лучшие рулады… И Альму вновь потянуло прочь из дома, на природу. На свободу. Она хотела пойти куда глаза глядят, сполна насладиться пробудившейся жизнью и спокойным