Проснулась невыспавшейся, долго сидела в кресле на веранде, всматриваясь в прозрачную после дождя даль Днепра. Тогда начала немного хозяйничать. Готовила завтрак, затем обед. Нарезала хлеб в дорогу, сварила несколько яиц. Просматривала, снова сев в кресло, книги, не раз уже прочитанные. Потом сложила самые нужные вещи, которые думала взять с собой, в чемоданчик и, не спеша, направилась к пристани. Там она узнала, что пароход опаздывает на два с половиной часа. Не знала, куда ей деть время. Назад возвращаться не хотела, а сидеть на пристани и ждать было скучно.

Серебряно поблескивали сонные Днепровые волны, а ветер манил в солнечную даль. Анне от нечего делать пришла в голову мысль покататься на лодке. Этим планом она вдруг увлеклась. Поедет она в сторону, противоположную той, в какую будет идти ее пароход, чтобы назад, когда руки устанут от гребли, дать себя нести течению. Глаза ее присмотрели лёгкую лодочку на двоих. На мгновение вздрогнула, потому что не знала, сможет ли сама грести и рулить заодно. Но хозяин лодки заметил ее колебания и сказал:

— Я дам мальчика, который поможет вам.

Мальчик хотел сесть за весла, но она приказала ему сесть за руль, потому что хотела подвигаться, а грести умела хорошо. Как обычно это делается, они наискось пересекли реку, чтобы добраться до берега, потому что против течения под берегом легче ехать, чем по середине. По дороге в Черторой нужно было пройти только несколько гаток, а там, на острове, наверное, еще можно будет добыть холодное молоко, потому что день будний и посетителей будет мало.

С каждым взмахом весла, гнавшей лодку против течения, у Анны становилось яснее на душе, солнце светило все ярче, синева Днепра становилась насыщеннее, темными оттенками изумруда отсвечивала зелень берегов, а блестящие искры, слетавшие с воды, казались маленьким бриллиантовым дождем. С каждой минутой она словно сбрасывала часть бремени с себя. Тело становилось легче. Казалось, что вот-вот оно взлетит вверх и утонет в голубизне неба.

Доехав до Чертороя и потратив там три четверти часа, Анна взглянула на наручные часы и сказала себе, что должна спешить, если хочет попасть на пароход. Они поехали назад. Но как только повернули лодку, как тяжесть, от которой она на некоторое время избавилась, снова легла ей на душу. Не радовали на обратном пути ни глубокое небо, ни солнце, ни прохлада, которой веяло от воды, если склониться к ней лицом. Чем больше она приближалась к пристани, тем тяжелее становилось это бремя.

Пароход уже стоял, готовый отчалить. Взойдя на помост, она с легким ужасом прочла его название «Лев Толстой», полукругом темневшее на белом фоне. Стала в очередь за билетом. Когда взошла на палубу, в носу ей хлынул неприятный и очень знакомый запах. Да, это был запах ее платья, с которого она три дня назад выводила пятна, запах бензина. Он шел от высоких галлонов, стоящих на палубе и на которых была надпись «Медсантруд». Среди многочисленной публики бросилась ей в глаза девочка с пелеринкой на плечах. Пелеринка трепетала на ветру, и Анна видела, что у нее была белая подшивка. А вот и военный, передавший ей письма. Нет, не он, а кто-то другой, просто похож на него. Что-то ей напоминала та девочка в пелеринке, но она никак не могла вспомнить, что именно. Вдруг ее озарило: девочка походила на мотылька, трепетавшего крылышками, которые были точно так же белы с исподу. От запаха бензина и от осознания этой аналогии Анну снова затошнило, голова у нее закружилась, все расплылось перед глазами, где-то под ложечкой она почувствовала давление, боялась, что потеряет сознание, ком какой-то подкатывал к горлу.

Смотрела на высокий пароходный дымоход, из которого валил дым и летели искры. Но сейчас осознала, что это не дымоход, а идол Молоха, в раскаленном нутре которого сжигали детей. Грязный клубок дыма вырвался оттуда; развернулся и стал котом, испачканным сажей, который прыгнул ей в лицо. Нет, теперь она отчетливо видит, что это гигантский стеклянный цилиндр лампы, в котором крыльями бьет гигантский мотылек. Из дымохода-цилиндра взметнулось пламя, и это был растрепанный красный петух, который вдруг так пронзительно закукарекал, что ей словно душу разодрало надвое. Ей вспомнилась немецкая сказка о карлике, имени которого никто не знал и когда какая-то девочка угадала, как его зовут, он со злости схватил себя за ногу и разорвал себя напополам. Так и она почувствовала, как гудок разорвал ее от пят до самой макушки. Она слышала от людей, что беременность действует на будущую мать так, что ее не берет ни простуда, ни болезнь. Зародившаяся в ней новая жизнь спасает и себя, и ее. Но слышала она также, что во время беременности бывают у некоторых женщин нервные атаки, граничащие с безумием. Неужели она действительно сходит с ума? Во второй раз раздался гудок, и вторично она почувствовала, как ее рвет напополам, уничтожает все ее существо. Она словно наелась стрихнина, выворачивавшего ее внутренности, словно желая вывернуть ее, как перчатку.

Ее организм-сейсмограф записывает уже не слабые сотрясения душевной почвы, а какое-то страшное землетрясение, расшатывающее все опоры ее существования, стихийный катаклизм, эхом бьющий в ее мозг. Подсознание, как еще не усовершенствованный аппарат, фотографирует какие-то космические катастрофы, происходящие на недосягаемых высотах, на сотни световых лет удаленных от нее, но на фотографии отражается только неясная тень того, что творится. Какие-то тревожные сигналы долетают до нее, но их не понять. Какие-то немые ребята стучат кулаками в закрытые ворота ее сознания.

В этот момент Анна видит в толпе на берегу какое-то белое пятно. Кусок титульной страницы, на которой напечатано «Анна…». Ее имя. Вот куда завеяло ветром судьбу ее! А сама она едет на пароходе, называемом «Лев Толстой», и ее тошнит от запаха платья, с которого она выводила пятна. Нет, от запаха, исходящего от тех галлонов. Неожиданно ее охватывает страшное сожаление бросать все то, что она видит перед собой, ту набережную с единичными деревьями, те сады, которые сочной зеленью манят вдаль и, вероятно, пестрят цветами, те золотыми куполами венчанные горы и залив, где качаются на ветру длинные лодки, — будто она не на две недели, а навсегда должна была бросить все, чтобы никогда его больше не увидеть.

— Веселых вака-а-ций! — кричит кто-то с берега кому-то, стоящему на палубе, и в этот момент