В отеле «Гранд-виа» царствовал бедлам, в фойе ревели голоса, из ресторана валил папиросный дым. Он поднялся на второй этаж и два раза постучал в дверь номера.

Женщина уже давно ждала его. Высокая, с необычайно широкими плечами — красавицы ключицы мягко подчеркивали и их глубину, и прелесть шеи, — кожа отливала манящей нежностью, короткая шелковая блузка обнажала грудь и умопомрачительный живот с розовым заковыристым пупком. Не вымолвив ни слова, она прильнула к нему, она слилась с ним, она потянула его на пол, покрытый ковром.

И наступила фантастика.

— Как ужасно, что я старше тебя на десять лет, — говорила она потом, прихорашиваясь перед зеркалом. — Спустимся в ресторан? Я страшно хочу есть.

— Там, по-моему, ни черта нет!

Мария Тереза Меркадер, коммунистка до мозга костей, подруга великой Пасионарии — гордости республиканцев Долорес Ибаррури. Латифундистка, наплевавшая на богатство и пожертвовавшая его республике. Страстная поклонница Октября, никогда не бывавшая в СССР, но уверенная, что это — седьмое чудо света, Царство Божие на земле. Многоязычная интеллектуалка, знавшая назубок своего кумира Бернарда Шоу (разве не он, посетив Россию, заявил, что нигде так вкусно не завтракал, откуда ему знать, что на одной Украине в 33-м от голода померли миллионы). Целых полгода подруга великого поэта, убитого потом фалангистами, — Федерико Гарсия Лорки. («И тополя уходят, но свет их прозрачно светел, и тополя уходят, а нам оставляют ветер…») Фигурант дела агентурной разработки НКВД уже целый год, с момента знакомства с загадочным революционером Петером, то ли поляком, то ли русским, то ли евреем, какая, черт побери, разница? Все мы — камерадо, братья и сестры, все мы умрем, но не отдадим ни пяди земли фашистам!

И все же спустились в ресторацию, до одурения набитую оборванной толпой, смолящей все, что попадало под руку, даже сухие листья. У каждого стола торчали винтовки, словно ресторан занимал круговую оборону, рядом со сценой сияло яркое пятно: художник Сикейрос в белой рубашке апаш рисовал углем портрет заросшего густой щетиной солдата республики, иногда он чуть кокетливо вытирал измазанные углем пальцы о белоснежный батист.

Сикейрос воевал и писал непрерывно, делал эскизы к монументальной фреске о братстве народов, которую он мечтал создать прямо на стене одного из дворцов в Мехико. Он не верил в камерное искусство и считал его прихлебателем буржуазии — только просвещение, только культуртрегерство, только живопись и скульптура, вынесенные из затхлых музеев на площади и на стены домов — чтобы трудящиеся каждый день, идя на работу, освящались светом великих шедевров и становились счастливыми и чистыми, как солнце.

Сикейрос указал углем на свой столик (они были давними друзьями), официант принес меню, оно не блистало: суп из пшена — и никаких гвоздей.

— Дай нам бутылку вина, камерадо, — попросил Клим.

— Извини, но вина у нас нет, камерадо, — ответил официант.

Вокруг все дули вино, пришлось сходить за кулисы к хозяину и добыть у него спиртное за приличную плату.

Фламенко, кастаньеты, крики. Одинокое соло «And when I die don’t bury me at all just pickle my bones in alcohol» (Когда я умру, не хорони меня, лишь замаринуй мои кости в алкоголе), пьяный солист брызгал вином на сидевших. Выстрел, агония на полу, убийцы, допив вино, спокойно удалились, полиция для приличия повертелась, выпила вина и тоже смылась, ничего не произошло, все продолжали болтать, смерть уже давно сделалась делом привычным.

— Мне пора в «Гейлорд», — сказал Клим. — Но ночевать я приду к тебе.

— А можно мне туда? Хотя бы взглянуть одним глазом, как живут в роскошном отеле русские бояре. Говорят, что там в паэлью кладут огромных креветок, выписанных из Гренландии…

— Там живут не только русские, и вообще, хватит об этом. Мне пора.

— Неужели ты не знаешь, что в Мадриде не бывает секретов? У нас все тайное становится известно еще до того, как оно стало тайной. Я хочу познакомить тебя со своим сыном, ты же просил…

Они поднялись на третий этаж, номер был закрыт, и Мария, словно большая птица, поскребла длинным ногтем дверь.

Черноволосый юноша лет восемнадцати, с гладко зачесанными волосами, худой, изысканно сложенный (держался грациозно, словно в окружении инфант при дворе короля Фердинанда), с бачками и в очках, в просторном люстриновом пиджаке. Воронова крыла, с белыми крестиками нашейный платок прикрывала накрахмаленная салфетка.

— Это мой сын Рамон, а это товарищ Петер Энгер, — представила Мария.

— Бокал вина? — предложил Рамон.

Стол был сервирован хрусталем и фарфором, что никак не вязалось с суровой обстановкой Мадрида, да и яства поражали голодное воображение: ветчина по-пармски, блюдо с ниццианским салатом и горячее в серебряной кастрюльке, прикрытой крышкой. Но камерадо Энгер не задержался, он был наслышан о сыне, недавно вернувшемся из Мексики, где они с мамой владели домом, он знал о его пижонских замашках, о нем давно уже легла информация в досье, теперь он самолично прощупал материал прежде, чем заказывать костюм.

Покинул «Гран-виа» и зашагал по грязной улице, придерживая рукой карман с кольтом. У ворот отеля «Гейлорд» переминался с ноги на ногу часовой с винтовкой.

— Проходи, камерадо Энгер, — сказал он радостно.

— Ты должен спросить у меня пароль, камерадо, — сказал строго, не терпел бардака.

— Но я же тебя вижу почти каждый день, камерадо Энгер, — удивился часовой.

Клим выдал пароль, получил отзыв и прошел в отель.

В «Гейлорде» было приличнее, тут жили крупные птицы, слетевшиеся со всего мира, тут публика не галдела, а неторопливо переговаривалась за столиками, порою звучал русский (многие изучали его как единый язык грядущего мирового устройства) — здесь жили советские советники по артиллерии, авиации, диверсиям, контрразведке.

Угол «Гейлорда» недавно разрушил шальной снаряд, и часть ресторана огородили.

Рита сидела за столиком с Красовским, недавно прибывшим с кратким деловым визитом, оба самозабвенно пили риоху и откровенно кокетничали. Полненькая блондинка Рита, ожидавшая дитя, работала в резидентуре секретаршей, однако держалась, как будто не вылезала с передовой, носила, подобно своему мужу, кожаную куртку и «товарищ маузер» в деревянной кобуре — все это выглядело немного смешно и нарочито, но Клим не делал внушений жене, он не терпел семейных скандалов.

Увидев мужа, Рита из светившейся от радости дамы тут же превратилась в воплощение страдания, от одного вида которого погасло бы солнце. Преданная жена, вечно переживавшая из-за мужа, часть его жизни и даже тела, та самая Пенелопа, та самая Ярославна, та самая Лорелея, а страдала