Шрифт:
Закладка:
Оказывается, накануне смерти я не стыжусь ничего, кроме смоковницы. Тут я и правда взъелся на невинного. Нет, я не стану киснуть в бесплодных сожалениях, просто меня злит, что нельзя сходить к этому дереву, собраться с мыслями, обнять его, попросить прощения. Пусть бы оно меня простило, проклятию тут же пришел бы конец, оно бы снова могло плодоносить, гордиться сладостной тяжестью плодов на ветвях.
Мне вспоминается сад, по которому мы шли с учениками. Яблони сгибались под грузом плодов, мы объелись этими яблоками, лучших мы в жизни не ели, хрусткими, душистыми, сочными. Остановились, только когда в нас уже не влезало, когда живот готов был лопнуть, и мы повалились на землю, смеясь над своим обжорством.
– Сколько яблок, которые мы не сможем съесть, которые никто не съест! – сказал Иоанн. – Как жалко!
– Кому жалко? – спросил я.
– Деревьям.
– Думаешь? Яблони счастливы нести плоды свои, даже если никто их не съест.
– Откуда ты знаешь?
– Стань яблоней.
Иоанн помолчал немного, потом сказал:
– Ты прав.
– Жалко – это нам, при мысли, что не можем съесть все.
Общий хохот.
С яблоней я был куда лучшим человеком, чем со смоковницей. Почему? Потому что утолил свое чревоугодие. Получив удовольствие, мы становимся лучше, все очень просто.
Сейчас, когда я один в камере, я чувствую себя той проклятой мною смоковницей. Это печально, и я поступаю как все – пытаюсь думать о другом. У этого способа одна проблема: он не слишком хорошо работает. Яблоня, смоковница; я задался вопросом, на каком дереве повесился Иуда. Мне сказали, что ветка сломалась. Наверное, дерево непрочное, ведь Иуда весил немного.
Я всегда знал, что Иуда предаст меня. Не знал, в соответствии с природой моего предвидения, как он возьмется за дело.
Наша с ним встреча особенно запала мне в душу. Я был в каком‑то глухом захолустье и никого там не понимал. Я говорил и чувствовал, как растет их враждебность – такая, что сам видел себя со стороны и разделял их оторопь перед этим клоуном, явившимся проповедовать любовь.
В толпе был тощий, мрачный мальчик, из него так и сочилась досада. Он обратился ко мне с такими словами:
– Вот ты говоришь, что надо возлюбить ближнего своего, а разве ты меня любишь?
– Конечно.
– Какая нелепость! Меня никто не любит. С чего бы тебе любить меня?
– Чтобы любить тебя, не нужны причины.
– Ну-ну. Полная ерунда.
Люди захохотали, соглашаясь. Его это, похоже, тронуло: он явно впервые заслужил одобрение в своей деревушке.
Тогда‑то мне и открылось, что будет: человек этот предаст меня. Сердце мое сжалось.
Собравшиеся разбрелись. Передо мной стоял только он.
– Хочешь пойти с нами? – спросил я.
– А мы – это кто?
Я указал на учеников, сидящих поодаль на камнях:
– Это мои друзья.
– А я кто?
– Ты мой друг.
– Откуда ты знаешь?
Я понял, что отвечать бесполезно. С ним было что‑то не так.
Думаю, у всех есть друг такого рода: друг, про которого другие не понимают, почему он наш друг. Все ученики присоединились сразу. С Иудой все было неочевидно.
Он делал для этого все. Всякий раз, чувствуя одобрение, он говорил так, чтобы его отвергли:
– Отстаньте, у меня с вами нет ничего общего!
Дальше начинались бесконечные разговоры, в которых прорывалась его неприязнь:
– Чем же ты так от нас отличаешься, Иуда?
– Я в сорочке не родился.
– Как и большинство из нас.
– Это же видно, я не такой, как вы, разве нет?
– Что значит быть таким, как мы? К примеру, Симон и Иоанн совсем не похожи.
– Похожи: стоят перед Иисусом, разиня рот.
– Они не стоят перед Иисусом, разиня рот, они любят его и восхищаются им, как все мы.
– А я нет. Я его, конечно, люблю, но вовсе им не восхищаюсь.
– Тогда почему ты идешь с ним?
– Потому что он попросил.
– Тебя никто не принуждал.
– Мне попадалась куча других пророков, ничем не хуже.
– Он не пророк.
– Пророк, мессия – велика разница.
– Это совсем не одно и то же. Он несет любовь.
– И что такое его любовь?
С Иудой постоянно приходилось все начинать с нуля. Он бы разочаровал кого угодно, он не раз разочаровывал меня. Любить его было сродни вызову, и оттого я любил его еще больше. Не потому, что мне нравится трудная любовь, наоборот, но потому, что с ним этот излишек был необходим.
Если бы я общался только с остальными учениками, я бы, наверное, забыл, что пришел в мир ради таких, как Иуда, – ходячих проблем, тех, кто всем мешает, тех, про кого Симон говорит “как кость в горле”.
“Что такое его любовь?” Хороший вопрос. Эту любовь нужно искать в себе каждый день, каждую ночь. А когда найдешь, ее сила так очевидна, что непонятно, почему так трудно было ее достичь. К тому же надо все время оставаться в ее русле. Любовь – это энергия, а значит, движение, в ней ничто не застаивается, надо лишь кинуться в ее поток, не спрашивая себя, как выплывешь, ведь она превыше всякого правдоподобия.
Когда пребываешь в ней, видишь ее. Это не метафора: сколько раз мне было дано уловить луч света, что связует двоих, любящих друг друга? Когда этот свет направлен на вас, он не так ясно виден, но сильнее ощутим: чувствуешь, как лучи проникают в кожу – нет более приятного ощущения. Будь мы способны прислушаться в такой момент, то услышали бы, как потрескивают искры.
Фома верит только тому, что видит. Иуда не верил даже своим глазам. Говорил: “Не желаю, чтобы чувства меня обманывали”. Когда прописную истину изрекают впервые, она впечатляет.
Иуда – из тех персонажей, что вызовут больше всего толкований в Истории. Неудивительно, если сыграл подобную роль. Станут утверждать, что он – эталон предателя. Гипотезе этой придется нелегко. Ясно, что вихрь, поднятый этим обвинением, приведет к обратному выводу. На основании тех же скудных сведений Иуду объявят самым любящим, самым чистым, самым невинным из учеников. Суждения людей так предсказуемы, что меня восхищает, насколько всерьез они к себе относятся.
Иуда был странный. Что‑то в нем не поддавалось никакому анализу. Он был очень слабо воплощен. Точнее, он воспринимал только негативные ощущения. Говорил: “У меня спина болит” с таким видом, будто вывел целую теорему.
Если я
