25 августа 1941, 01:55

Громкий крик сигнальщика Роберта Гринберга: «След с левого борта!», заставил капитана Брашкиса броситься к зияющему пролому оторванного крыла мостика. Тонкий бурун, словно бы прочерченный пером, бежал по штилевой воде по направлению к «Даугаве». Торпеда! Брашкис рванулся к машинному телеграфу, почти инстинктивно дав команду на перекладку руля. Торпеда прошла за кормой, исчезнув в пене кильватерной струи. Кто ее выпустил — неизвестно, а может, это и не торпеда была. Мало ли что может померещиться ночью в море после такого кошмарного дня.

После разгрома конвоя, «Даугава» продолжала следовать по курсу самостоятельно. Это просто чудо, что самолеты противника, столь настойчиво атакуя неуклюжий транспорт, наскоро переоборудованный в эвакогоспиталь, так и не потопили его. Конечно, тут очень помогла «хозяйственная» жилка старшего помощника Брашкиса — Берга. Перед уходом из Таллинна Берг обнаружил на причале целый штабель каких-то круглых банок. Штабель никто не охранял, и старпом, решив, что это краска (а какой старпом не мечтает о «дармовой» краске?), приказал матросам погрузить банки на «Даугаву». Украденные банки спрятали под брезентом, а когда вышли в море, то обнаружили, что это вовсе не краска, а дымовые шашки. Злой от досады Берг уж было приказал выбросить все банки за борт, но Брашкис приказал их не выбрасывать — еще как могут пригодиться. И еще как пригодились. Густые волны белого и черного дыма, встававшие над «Даугавой» во время воздушных налетов, недаром создавали у всех наблюдателей с других кораблей впечатление, что транспорт горит и с ним уже покончено.

И с ним действительно чуть не покончили, имей возможность немецкие пилоты более тщательно прицелиться при сбросе бомб. Тем же взрывом, которым сбросило за борт буфетчицу Альму Хорс и матроса Яниса Дышлера, убило и ранило, как потом выяснилось, многих находившихся на палубе. Многие раненые были ранены вторично, а третьего штурмана Берзиня взрывной волной бросило на дверь рубки с такой силой, что выбило эту дверь, а сам Берзинь с выбитыми зубами и переломанными ребрами в бессознательном состоянии был унесен вниз. Осколками бомбы выбило стекла иллюминатора штурманской рубки, где на койке лежал эвакуируемый капитан 2-го ранга. Вторично раненый офицер, фамилию которого никто не знал, также был отправлен в операционную в очень тяжелом состоянии.

Но больше всего бед натворила та бомба, из-за взрыва которой рухнули мачты, была снесена половина мостика и вдребезги разбиты спасательные шлюпки. Никто не знал точно, сколько человек и кого именно взрывом этой бомбы убило и выбросило за борт. Многие бросались за борт сами, особенно когда пробило паропровод, и белое облако со свистом вырывающегося пара смешалось с клубами черно-белого дыма завесы и бурого дыма бушующего под мостиком пожара. Когда же стали уточнять потери, выяснилось то, что Брашкис до конца своих дней считал самым страшным воспоминанием войны.

В числе полутора тысяч эвакуируемых и раненых на «Даугаве» находилось пятнадцать курсантов училища имени Фрунзе. Совсем мальчишки. Они стояли, сгрудившись у шлюпбалок левого борта, что-то оживленно обсуждая, задрав вверх головы, следя за кружащими на небольшой высоте пикировщиками. Врыв бомбы, обрушивший шлюпки левого борта и тяжело накренивший судно, убил и унес за борт четырнадцать из этих мальчишек. Уцелел один. Как он уцелел, не знал никто, даже он сам. Бледный, с трясущимися губами, потрясенный мгновенной гибелью всех своих товарищей, он был близок к безумию. А на палубе чумовым вихрем нарастала паника. Люди вопили, выли, рычали, катались в истерике, лупили друг друга, бились о палубу, бросались за борт, пронзительно визжали женщины, прижимая к себе детей, многие из которых были ранены и истекали кровью.

«Бери винтовку,— приказал Брашкис уцелевшему курсанту. - Некогда сейчас раскисать! Видишь, что творится на палубе? Если паника не прекратится, погибнем все. Спустись в твиндеки к раненым. Объяви им, чтобы никто не двигался с места. Скажи им, что получил приказ стрелять в случае неподчинения, и стреляй в каждого, кто не подчинится!» Подтянувшийся курсант, заметно успокоившись, ринулся выполнять приказ. Лучший способ успокоить людей — это их чем-то занять. Но остальных на палубе занять было уже нечем, кроме как угрозой расстрела на месте...

Наконец наступила спасительная ночь. Спасительная от авиации, но не от мин и подводных лодок, хотя Брашкис надеялся, что малая осадка «Даугавы» позволит ей избежать мин, а что касается подводных лодок, то капитан «Даугавы», в отличие от большинства своих коллег, не верил, что противник развернул в Финском заливе так уж много подводных лодок. Пара финских, пара немецких — не больше. Театр не тот. Мелко, тесно. Но торпеда? Или это галлюцинация, массовая галлюцинация, что так часто случается на море под стрессом даже в период мирного времени. Неся на себе более двухсот пробоин, «Даугава» приближалась к Гогланду, не зная, что испытания предыдущего дня обессмертят имя старого парохода уже хотя бы за то, что он уцелел и спас более тысячи человеческих жизней.

Построенная в 1891 году в Швеции, «Даугава» сначала носила имя «Любовь», а затем была переименована в «Веру» и была приписана к Рижскому порту. Сравнительно большой транспорт водоизмещением 1428 тонн и машиной в 600 лошадиных сил не мог не обратить на себя внимание командования флотом в дни первой мировой войны, и в июле 1915 года «Вера» была мобилизована, начав уныло-тяжкую службу военного транспорта в кишащем минами Финском заливе. Вместе с другими кораблями Балтийского флота «Вере» пришлось пережить все революционные бури и прорыв из Гельсингфорса в Кронштадт сквозь льды Финского залива в 1918 году. В июле 1918 года судно переименовали в «Федерацию», и оно, первым из советских торговых судов, вышло в заграничное плавание в порты Дании и Швеции. Судно вышло в море 11 ноября 1918 года, а в феврале 1919 года «Федерация» пришла в Стокгольм. На судне не успели отдать якорь, как на палубе появился отряд шведской королевской полиции, объявившей, что судно конфискуется, поскольку является незаконно присвоенной советским правительством чужой собственностью. Экипаж был свезен на берег и интернирован, а судно передали Латвийской республике, где оно и было переименовано в «Даугаву».

После аннексии Прибалтики в 1940 году «Даугава» вместе с другими судами торгового флота Латвии была передана в распоряжение НКМФ. С начала войны «Даугава» совершила уже не один рейс под бомбежками и обстрелами, с врывающимся холодным ветерком сквозь разбитые стекла штурманской рубки, освежающим разгоряченные