меня пропускает в дом, где, кроме нее, во второй половине разместилось еще целое семейство беженцев. Любопытные детские рожицы повернулись в мою сторону. Их мать теснит ребятишек за занавеску.

Я представляюсь и с места в карьер завожу разговор о Духаренко. Она не спрашивает, зачем мне это надо. С готовностью рассказывает все, что знает…

А знает совсем немного…

— Звать его Степаном?

Я киваю.

— В наше село он как-то приезжал с обозом за сеном. С кем-то еще ночевал у меня в доме. Потом, недели через две, вновь появился один и пару дней провел у нас: наколол дров, починил ворота, пожалуй, и все…

О капитане Цветкове только знает, что он вроде как доводится мужем ее племяннице — Надежде Урусовой. Капитан был ранен, лежал в госпитале и получил на полгода отпуск.

— Степан его видел?

— Конечно, но он спрятался, побоялся, что капитан его засечет в нашем доме и сообщит в часть.

— И долго эта племянница с мужем пробыла у вас?

— До после обеда. Потом сразу отправились дальше. С кем-то сговорились, чтобы их подвезли.

— Откуда вам известно, что капитан имел отпуск по ранению на полгода?

— Можете не сомневаться. На этот счет моя племянница даже давала почитать справку.

— Читали сами? Какое у вас образование?

Далее Фрося рассказала, что ее племянница с мужем-капитаном живут в рабочем поселке, что от них довольно далеко, и что племянница через кого-то уже дала знать: добрались туда благополучно и что ее мужа взяли работать старшим агрономом Площанской МТС.

На этом рухнуло и мое подозрение о том, что Цветков был убит Духаренко, и вместе с тем нашлось подтверждение того, что капитан Цветков, очевидно, располагал чистыми бланками военного госпиталя и взамен справки о предоставлении ему отпуска по ранению на три недели сварганил другую — об отпуске на полгода.

К моменту моего появления в нашей прокуратуре появились новые вопросы: как в руки Цветкова попали бланки военного госпиталя; было ли у него вообще какое-то ранение; почему он предпочел уклониться от нового назначения?

Все это еще предстояло выяснить.

4

И вновь я собираюсь в дорогу. Справляюсь по собственной полевой карте. Вот здесь расположена наша дивизия. А там, за петлей реки, за лесными массивами и кривыми изгибами железной дороги, на расстоянии от нас почти в сто километров этот населенный пункт Площанка, маленькая точечка. До него еще нужно добраться, а напрямик — дороги нет.

Вчера Прут подписал командировку сроком на пять дней. Я должен добраться до Площанки и арестовать Цветкова, если тот окажется там. Старик еще спросил:

— Все продумал как следует?

— Вроде как.

— К сожалению, это не всегда удается сделать в полном объеме. Готовь себя ко всяким неожиданностям.

Карта топорщится. Придавив ее граненым стаканом, черную точку Площанка — обвожу красным кружочком. Так приметнее.

Долговязый Клименко тянется через мое плечо, дыша мне прямо в ухо. Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:

— Да-а, брат, моцион тебе предстоит основательный. Даже по прямой здесь почти сто.

— Ничего, — спокойно говорю я, — за речкой, вот этим путем, через лес выйду к ветке железной дороги, — в подтверждение этих слов я делаю уверенный прочерк по карте ногтем, — а дальше…

— А дальше, — вступает в разговор Гельтур, — встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и потопаешь до бесконечности по шпалам. Ведь там наверняка поезда не ходят.

— С чего это ты взял? — не соглашаюсь я. — Если есть железная дорога, значит, по ней и ездят.

Клименко похлопывает меня по плечу.

— Лихой ты, Сереженька, хлопец! Только надежды мало.

— А что?

Он отбирает у меня красный карандаш и тычет в карту:

— Мост видишь?

— Ну.

— Так забудь о нем. Уж очень он близко от линии фронта, да и дорога за ним, к нашим передовым позициям, по существу, уже ведет в никуда, на оккупированную немцами территорию. Как говорится — дальше ехать некуда! Вот и приходится прислушаться к тому, что тебе говорят. Этот мост, разумеется, немцы давно разбомбили. Значит, тебе только и остается, что топать по шпалам.

— Подожди… — Я стряхиваю с плеча руку Клименко. — Почему ты так уверен? Мост небольшой, от него до линии фронта далеко.

— Ты что, с луны свалился? — настаивает Клименко. — На другое и не надейся!

— Ну а если, — уже неуверенно говорю я, — от Кременного в обход податься на Лисичанск? — И нахожу этот узловой железнодорожный пункт на карте.

Клименко молчит, размышляет.

В это время подает голос Гельтур:

— Тебе сколько суток Прут отвалил на всю эту музыку?

— Пять.

— Сам просил?

— Да.

— Ну и дурак! — Это опять Клименко. — Лишний день в запасе всегда надо иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.

Он, пожалуй, прав, мысленно соглашаюсь я, но переигрывать уже не хочу, тем более что в этот момент Прута в прокуратуре нет и вернется он не скоро. Переделать командировку некому.

— Слушай, Сережа, — вдруг неожиданно уверенно заявляет Гельтур. Советую тебе на этот мост вообще плюнуть.

— Уже плюнул, — я поднимаю голову. — Буду держать курс на Лисичанск.

— А почему бы тебе, Сереженька, — с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, — не плюнуть и на этот Лисичанск?

Я смотрю с удивлением: что он еще придумал?

Решительно оттеснив нас, он склоняется над картой и спрашивает:

— В лесу пока не развезло?

— Не развезло, — подтверждаю я.

— На реке лед пока держится?

— Думаю, что так.

— Тогда зачем тебе мост?

Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой. Левой рукой он отмахивается от моста, а правой — двумя пальцами впивается в изгиб реки и уверенно произносит:

— Пока еще обстановка позволяет, перейдешь реку вот здесь — и топай до Кременной, по краю леса, пока несут ноги.

«Что ж, пожалуй он прав. В этом случае вариант с Лисичанском отпадает».

— Ну что ж, — тем не менее кислым тоном подтверждаю и я. — Можно и так!

— Только так и можно! — возмущается Гельтур.

После этого он отходит от нас с видом победителя, при этом не лишая себя возможности нравоучительно заявить:

— Медицина учит, что из пяти детей рождается умным лишь один. У меня есть все основания считать, что ты, Сережа, первоначально присоединился к большинству…

Я все это пропустил мимо ушей, но за меня вдруг обиделся Клименко. Обернувшись к Гельтуру, он недовольно говорит:

— Ты, Виктор Павлович, напрасно подшучиваешь, ведь Сереге предстоит серьезное дело. На первый взгляд выходит, что все ясно, а если хорошо поразмыслить, то совсем даже наоборот.

Гельтур, почувствовав, что малость переборщил, примирительно заявляет:

— Николай, ты прав! Моя шутка не