— Да ведь ты ересь глаголешь! — вмешался в беседу Святополк. — Ну, укажи, где он, Бог: здесь, там, в Чернигове, в Киеве? Может, в Тмутаракани? Али у греков, в Константинополе?

— Бог, отроки, всюду окрест нас. Всё слышит он, всё видит. А про небеса — то для бедных да неграмотных писано, дабы легче было для разумения, — с улыбкой пояснил Антоний.

— Так что ж тогда получается, святой отец? Стало быть, для разных людей и Бог разный? Для нас он один, а для смердов и людинов — иной? У злодея — свой Бог, а у преисполненного добродетелями — свой? — в недоумении развёл руками Владимир. — Да может ли такое быть?

— Верно, каждый Бога по-своему разумеет. Вот, глянь на иконы святые. Каждому живописцу по-своему видится лик Божий. Потому икона одного мастера отлична от иконы другого. Токмо Бог-то един суть. И разуметь его не вещно надобно, не яко человека иного лицезришь, но духовно. На иконах ведь не лицо, но лик. Постигни разницу сию, отроче. — Антоний примолк, с пристальным вниманием взирая на нахмурившихся княжичей, видно, соображающих, что же он сейчас сказал.

Прервав воцарившуюся тишину, Антоний повёл речь об ином.

— Поверьте мне, княжичи. Настанет час, наступит время Страшного суда, и тогда наказует Всемогущий Господь всякого злодея и грешника. Я же молю Бога, взываю к нему, дабы простил он людям пригрешенья их. Не токмо за себя — за всех молю. Верую: услышит Господь. И верую такожде, что лучше и добрей мир наш земной станет.

— А скажи ещё, отче. Вот в Ромее, слыхал я, есть монахи, кои не моются вовсе. Говорят, чем грязнее тело, тем чище душа. Радуются болезням, недугам, истязают себя, а боль в теле принимают с улыбкою. Правда то? — спросил Святополк.

— Есть такие, — кивнул со вздохом Антоний. — И не в одной Ромее, но и у нас в Печерах. Токмо что тело? Тело бренно, порочно, ничтожно. Плоть токмо плоть единую порождает. Над телом душа властвовать должна. Потому вельми важно, чтоб была она чиста и не отягощена грехами. О сём тож помните, княжичи. Вам, Бог даст, доведётся прожить жизнь долгую. Много чего узрите, но в людях допрежь[218] всего душу разглядеть старайтесь. Ну, прощаться будем. К закату уж солнце катится. Аще что, приходите. Вон там, возле Берестова, в Печерах живём мы со братией.

Медленно, степенным шагом, стуча посохом, стал взбираться Антоний на вершину холма. Отроки в задумчивости провожали его взглядами...

— Воистину, умный человек Антоний и мыслит мудро. Ему бы книгу написать, — говорил Владимир, когда они торопились в город и подходили к Подольским воротам.

Святополк ничего не отвечал. Потупив взор, он целиком погрузился в размышления. Слишком сильно поразили его слова старца о справедливости и жестокости...

Раньше совсем не думалось о подобном. С детства вбивалось ему в голову: раб, холоп — ничто, мразь. Убить его — никакой не грех. Ведь муху аль комара убьёшь — не каешься в содеянном. Так и тут. Холоп должен быть покорен князю, если же он выкажет неповиновение, то достоин наказания, пусть даже самого сурового.

Но вот теперь в душе у Святополка что-то повернулось, надломилось; подумалось с внезапным ужасом: как же он тогда едва не утопил лодочника Олексу?! Ведь это был бы страшный, тяжкий, несмываемый грех! Святополк искренне благодарил в мыслях Владимира за то, что тот не дал совершиться греху и, стало быть, спас не только и не столько этого жалкого, ничтожного лодочника, но его, Святополка, душу.

Прежде слова молитв воспринимались им как нечто застывшее, ненастоящее, просто дань традиции, теперь же, когда увидел он человека, посвятившего всю свою жизнь молитвам и беседам с Богом, говорил с ним, слушал его речи, становилось юному Святополку не по себе. Часто предстоит ему в грядущем каяться, будет он богомольным и участливым к нуждам монахов и иереев, и в том будет заключаться, пусть малая, но всё же заслуга старца Антония.

...Возле терема боярина Вышаты, широко раскинувшегося на склоне Горы, княжичей нагнал и круто остановился возле них ярко расписанный по бокам цветами возок. Возничий спрыгнул с козел, отворил дверцу и с почтением в голосе вымолвил:

— Приехали, боярышня.

Стойно[219] лебедь белая, из возка не вышла — выплыла высокая юная дева в нарядном розовом летнике с долгими рукавами, украшенными серебряными нитями, прекрасная, подобная ангелу. У Владимира перехватило дыхание, сердце отчаянно заколотилось.

Шелестя дорогими одеждами, медленно, будто паря невесомо по воздуху, дева проплыла мимо них. Вокруг стоял терпкий, завораживающий аромат сказочных аравитских благовоний. На лице девы сияла приветливая улыбка.

— Эй, красна девица, ты откудова такая будешь? — спросил, сверкнув глазами, Святополк.

— Из Чернигова, — раздался в ответ мягкий, тонкий голосок.

Девушка остановилась, повернулась к паробкам лицом, с некоторым удивлением приподняла тонкие соболиные брови. Прямые светло-русые волосы, заплетённые в тонкую косичку, большие глаза, слегка выступающие скулы, прямой, тонкий носик, может, немного великоватый, но красивый своей иконописностью и правильностью формы, чуть припухлые губы, стройный стан с уже заметными под платьем округлостями грудей — всё в ней казалось Владимиру удивительно красивым, ни с чем несравнимым, восхитительным. Красота её подавляла, и вместе с тем Владимиру почему-то очень хотелось сказать ей что-нибудь такое приятное, ласковое, но что, он не знал и молчал, робея и краснея.

— А как тебя звать? — продолжал тем временем допытываться Святополк.

— Роксана я, дочь боярина Воеслава.

— А по крещёному как тебя? — спросил, с трудом скрывая волнение, Владимир.

Щёки его горели багрянцем.

— Евдокия. — Дева улыбнулась.

Очи их сошлись. О, Боже, сколь прекрасны серые Роксанины глаза! В них — и лукавство, и живость, и радость, и веселье.

— Господи, да ты... Ты стойно ангел! — шёпотом выдавил из себя поражённый Владимир.

Он сам не знал, как сорвались у него с уст эти слова.

— Ну что ты! — Роксана вспыхнула. — Скажешь тож!

— И верно, Владимир, — вмешался Святополк. — Лик у тя, дева, ангельский. Вот будто с иконы ты сошла.

Роксана недовольно поморщилась — видно, девушке пришлось не по нраву, что княжичи рассматривают её, как некое диво.

— Сами-то вы кто