Да где все слуги? На этаже всегда кто-то ночевал на случай, если что-нибудь понадобится. Идо прислушался и понял: топот и дребезжание внизу тоже стихли. Но он обо всем догадался, передумав выходить в коридор и подскочив вместо этого к окну. Слишком много фигур металось по саду, с кем-то сражаясь, а еще целые их потоки вливались в переулки и бежали в направлении мыса. И все орали, орали на разные голоса: Shvera! «Скверна…» Идо почувствовал, как свело челюсть, как загорелось лицо, а рука сама зашарила по подоконнику в надежде найти хотя бы нож для карандашей. Жалкие жуки… трусливые твари и их подстрекатели. Пережили фиирт на королевских хлебах ― и вспомнили о том, что не успели довершить, прежде чем Соляное графство сковал холод. Видно, поняли: верховный жрец Вудэна, чужак с золоченой саблей, не вернется мстить. Он был грозой, последней грозой здесь, а теперь лютует в ином месте, и слухи о нем ходят один другого страшнее. Скверна ― уже не только храм. Скверна ― сам жрец. И некому больше защищать то, что Мастер… Идо с Мастером…

– ЭЛЕОРД! ― в тщетной надежде закричал Идо громче, все-таки метнувшись из спальни в коридор, забарабанив в чужую дверь.

Но он уже почти точно знал: Мастера нет не только в спальне, его нет даже в доме. И в саду.

Мысли метались, озноб все бил. Он не мог, не мог, просто не должен был пойти туда! Он говорил: камень ― лишь камень. Но его смятая постель пустовала, и всюду валялись вещи, будто он спешно искал что-то, и главное, не было ножа, его кичливого кинжала с жемчужной рукоятью, подаренного кем-то из дальних друзей!

Уже скоро Идо бежал через сад прочь, бежал, чтобы слиться с толпами на улице. Его иногда узнавали: одни пытались ударить, другие, защищая, проталкивали вперед. Идо все вертел головой, вглядывался в пьяные от злости лица, выхватывал отдельные фигуры ― нарядных вельмож, жрецов в золотых балахонах, знакомых художников и скульпторов, чьи злорадные ухмылки буквально подсвечивали сумасшедший путь. Один ― бывший ученик Мастера ― подставил подножку в гуще людей на подъеме к мысу, Идо упал, разбил подбородок, но, быстро вскочив, схватил этого вертлявого рыжего юнца за ворот.

– Ты с ума сошел! Ты-то почему здесь?

Вокруг дрались: снова, как в страшный день гибели графской семьи, всюду царила кровавая толчея, одна толпа пыталась не пропустить дальше другую, а вернее, пропускать лишь своих. Рыжий ― Раффен, кажется, ― своим явно не был. Встретившись глазами с бешеным взглядом Идо, он криво усмехнулся.

– Да вас озолотили за это уродство! Я сделал бы лучше, но меня не позвали!

Это было хуже самой подножки. Рыча, Идо ударил его локтем так, что хрустнул нос, и Раффен взвыл, оседая на колени. А Идо захлебнулся, даже не смог ничего ответить: вот так… просто? Он мог понять суеверную злость тех, у кого до фиирта не уродился хлеб и кто опасался нового голода. Мог понять суеверное же отчаяние тех, чьи дети прямо сейчас харкали кровью и покрывались язвами.

Мог понять возмущение всего Общего Берега из-за того, что делал Эльтудинн в своем графстве, и даже приземленное, крысиное недовольство баронов какими-то из решений Крапивы. Но это…

– Ублюдок! ― Жалкое, беспомощное слово было по сути скорее вопросом: «Сколько вас, сколько вас таких на этих улицах?»

– Долой, долой любимчиков власти, ― прошипел Раффен, нагло глядя снизу вверх.

– Пошел ты! ― Идо ударил снова, в зубы, и, не дожидаясь, пока на кровавую потасовку обратит внимание кто-то еще, побежал вверх. Раскрошенная мостовая сыпалась под ногами. Дыхание сбивалось, а перед глазами стояла пелена.

Идо опоздал. Сад корчился в пламени, словно живой, а храм действительно уже рушили: кто-то принес взрывчатку, явно украденную из замковых хранилищ пиролангов. Идо даже не достиг черных стен, когда они болезненно содрогнулись в последний раз и стали оползать; когда зазвенели разлетающиеся витражи; когда что-то в самом храмовом нутре застонало. Снова потянуло дымом. Смог перебил даже запах моря. Люди исступленно закричали: боль и торжество, страх и восторг, гнев, с которым они снова ринулись друг на друга, а Идо ― прочь, вниз, к воде, в которую и упал, охваченный иллюзией, будто тоже горит заживо. Он больше не мог драться и не знал с кем. Волны омывали его, а он глядел в небо. На звезды, которые, как в черной капелле, едва пробивались сквозь дым. Только через час, окоченевший и остолбенелый, он пошел домой.

Живых искали утром ― и Идо был среди добровольцев. Меж каменных громад, пахнущих штукатуркой и смертью, люди ходили, не видя смысла кричать, ― ни на что не надеялись, а если и надеялись, крик мог обрушить что-то еще. Идо разгребал сапогами осколки и щебень, глядел в землю и пытался побороть непроглатываемый, невыносимый ком тошноты. Мастер так и не вернулся, вернулась только часть слуг, и та побитая. Слуги подтвердили ужасное: Мастер ворвался в храм, когда там крушили статуи и били первые витражи, еще до взрывов, а после его не видели. Слуги плакали, топчась по золе собственного маленького сада, и шептали: «Он мертв, молодой господин», и было непонятно, говорят ли они про сад, про Элеорда или про весь свой хрупкий бесхитростный уклад. Как и многие, они забыли формулу «последний сон».

Идо не нашел Мастера там, где когда-то высился расписанный им белый купол. Не нашел там, где высился фиолетовый ― созданный вдвоем. Идо увидел его лежащим меж двух глыб, похожих на крылатых чудовищ. На обломках светлели фрагменты черных фресок, на одном даже горела серебром звезда. На нее как раз падал косой луч.

Идо долго глядел на Мастера ― распростертого, недвижного, наполовину скрытого поломанной опорой. Потом присел и поднес к окровавленным губам ярко-зеленый осколок витража. Стекло чуть запотело. Идо замер, и сердце его налилось не только облегчением, еще болью. Он вдруг вспомнил, совершенно не вовремя вспомнил кое-что…

И устрашился сам себя от того, что пришло за воспоминанием.

…Когда Мастер увидел черный купол, то долго стоял молча, просто обратив взор вверх. Они были вдвоем, архитектор давно ушла. Сердце Идо колотилось, он сжимал и разжимал кулаки, но на самом деле ничего