грядущих войн, неизбежных революций с их бесчисленными жертвами — все апокалиптические предчувствия художника с предельной экспрессией воплотились и в картине с поэтическим комментарием «Ангел последний» (1915), изображающей ангела Мщенья над пылающей землей:

И пролетит над землею

Ангел конца,

Грозный, прегрозный!

Красный, прекрасный!

Ангел последний.

* * *

Наиболее прозорливым и в то же время наиболее противоречивым пророком последнего предреволюционного десятилетия из всей плеяды творческой элиты Серебряного века был, вероятно, все же противоречивый романист-историк, богоискатель и оригинальный мыслитель Дмитрий Мережковский, считавший себя без особых оснований продолжателем традиций русской революционной демократии. В своем эссе «Грядущий хам» Мережковский весьма точно предсказал последствия грядущей революции, обрисовав ее источники и скрытые механизмы. Однако это предсказание было сделано отнюдь не махровым реакционером и злостным консерватором. Мережковский сам себя считал революционером, но в его понимании революция должна была предстать актом творчества, пиром духа, нравственным обновлением жизни. Назвав революцию религией, Мережковский осознавал себя в каком-то смысле пророком этой новой веры. Вместе с З. Гиппиус, Д. Философовым, В. Розановым, А. Бенуа и другими единомышленниками он всерьез пытался создать новую секту — христианство Третьего Завета. Отвергая грубый материализм большевиков и эсеров, Мережковский противопоставлял ему духовное царство добра и справедливости, которое наступит после великого обновления, социального катаклизма вселенского масштаба, несущего гибель старому миру. В своей проповеди великого анархического бунта Мережковский, поддержанный на определенном этапе Бердяевым и сочувственно принятый многими собратьями-литераторами, пошел дальше большевиков. Его «программа» вселенского коммунизма предусматривала полную и безусловную отмену семьи, собственности, государственных институтов и установление «царства духа» без берегов, обители «богочеловечества». Объявляя себя пророком и апостолом новой религии или, по его определению, «мистического атеизма» структурированного как конфессия, Мережковский выстраивает целый пантеон, куда помещает протопопа Аввакума, декабристов, Бакунина…

Живя идеалом великой анархии, грандиозного апокалипсиса, Мережковсий видит в грядущей революции лишь путь к воцарению Богочеловека, пророком коего он считает себя. «„Христианство плоти и крови“ Мережковского, — отмечает П. Гайденко, — есть не что иное, как возведение революционаризма русской интеллигенции в ранг новой религии» (‹55>, с. 123). Однако вернее было бы сказать, что именно религиозное реформаторство творческой элиты становилось знаменем революции — не той революции, о которой так долго говорили большевики, а той, что виделась лучшим умам России как воплощение всех их мессианских чаяний.

Неудивительно при этом, что Мережковский скептически относился к «прозаической» марксистской теории и еще более скептически — к ленинской революционной практике, которая доказала полнейшую иллюзорность его собственных идеалов.

Эссе Мережковского «Грядущий хам» фактически аккумулировало и резюмировало тревоги современников, показав их бесконечно критическое отношение к марксизму и неизбежность воцарения сил тьмы, в случае победы «пролетарской революции». Трезво оценивая перспективу революционных преобразований российского общества, Мережковский утверждал, что в недрах крепостнической и казенно-православной России давно уже сформировались все предпосылки для торжества идей тоталитаризма в их наихудшей, плебейской форме. Он отмечает три ипостаси, три «лица» российского Хама: самодержавие — в настоящем, казенное православие — в прошлом, и, самое страшное, «хулиганство, босячество, черная сотня» — в будущем. В этой своей ипостаси «грядущий хам» выступает в роли антихриста, врага рода человеческого. Предрекая победу Антихриста или, в более широкой трактовке, антихристианства, Мережковский вслед за Вл. Соловьевым (и в полном соответствии с евангельскими источниками) отмечает, что средством достижения господства для Антихриста будет великий обман, грандиозное обольщение народов: «Антихрист соблазнителен не свою истиной, а своею ложью: ведь соблазн лжи в том и заключается, что ложь кажется не ложью, а истиной. <…> Будучи истинным хамом, лакеем Смердяковым sub specie aeterni, он будет казаться величайшим из сынов человеческих» (‹130>, с. 101).

Объектом обольщения и является российское общество начала ХХ в. Общество, веками существовавшее в условиях духовного рабства, косного бюрократизма и неискоренимой казенщины, не может радикально измениться к лучшему от перемены верховной власти. Наоборот, заключает Мережковский, «воцарившийся раб и есть хам». Победа «народа» не может принести стране ничего, кроме пущей бездуховности, торжества мещанской посредственности и вопиющего бескультурия. «Почему, в самом деле, общинное владение муравейником должно избавить муравьев от муравьиной участи? И чем дикое рабство лучше культурного хамства?» (‹129>, с. 358). Мережковский предсказал и оглупление масс с помощью идеологических манипуляций, и безликость искусства тоталитаризма, и трагическую судьбу интеллигенции, которой предстояла «участь зерна пшеничного — быть раздавленным, размолотым — участь трагическая» (‹129>, 367). Последнее предположение автор «Грядущего хама» вынес из впечатлений от травли русской интеллигенции на страницах большевистской и эсеровской печати, а также из чтения горьковских «Заметок о мещанстве» и ленинских статей наподобие «Партийной организации и партийной литературы».

Несколько позже в эссе «Пророк русской революции» Мережковский нарисовал и вовсе апокалиптический образ грядущего «зверя из бездны» в лице дичающих человеческих стад.

Удивительно, что эти зловещие предостережения, подсказанные мощным интеллектом, исходили от того же самого человека, который призывал на Россию грозу Апокалипсиса во имя осуществления мечты о Богочеловеке. Впрочем, реализация апокалиптических прогнозов, предпринятая большевиками, Мережковскому была отвратительна — главным образом из-за прозаичности и приземленности посконного марксистского материализма. Возможно, если бы те же действия осуществлялись под знаменем его идей, он бы одобрил все кровавые жертвы. Крушение мечты и осуществление худших его предвидений не избавили Мережковского от революционного угара: он и в эмиграции не оставил своих грез о революционном «царстве духа», призывая полуживую русскую интеллигенцию к новым искупительным жертвам и тем самым подтверждая печальное замечание В. Розанова: «Не литература должна приветствовать торжество революции, а революция должна, наоборот, сказать спасибо литературе, которая все время, целых полвека и более, призывала революцию» (‹165>, с. 149).

* * *

Писатели и мыслители Серебряного века существовали в едином культурном пространстве. Они встречались, полемизировали, читали работы друзей и идейных противников, обобщали опыт дискуссий. То, что в варианте отдельно взятого стихотворения может показаться гениальным пророчеством, в действительности могло быть отражением чьей-то хорошо мотивированной концепции — и наоборот, чье-то вдохновенное стихотворение могло подсказать философу его теорию. Интересно проследить, как ключевой для эссе Мережковского евангельский образ зерна, погибающего во имя жизни, чтобы «принести много плода» (образ, фигурирующий еще в «Братьях Карамазовых»), был подхвачен и прочувствован Владиславом Ходасевичем уже в 1917 г., когда пророчества начали сбываться:

…………………………………..

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год —

Затем,