спать уложил, с полу подобравши, а ты, я тебе жизнь спас, а ты, я тебя дороже всех купил, а ты, все вы, шлюхины дети, только один из них мог пренебречь телеграммой, подписанной моим именем и скрепленной сургучом с отпечатком его перстня, так что он принял на себя командование спасательной операцией и отдал приказ в течение сорока восьми часов найти его живым и доставить ко мне, а найдете мертвым – доставить все равно живым, а не найдете – все равно доставить, приказ столь понятный и грозный, что задолго до окончания срока к нему явились с донесением, обнаружен в зарослях на дне пропасти, раны прижжены золотыми цветами эспелеции[37], жив-живехонек заступничеством его матери Бендисьон Альварадо, вновь явившей благодать и силу, да еще и тому самому человеку, что тщился опорочить память о ней, индейскими тропами его снесли вниз в гамаке, привязанном к шесту, под конвоем гренадеров во главе с альгвасилом, который скакал верхом и, давая понять, что это дело первого лица, звонил в колокольчик вроде тех, которым созывают народ на мессу, устроили в президентском дворце, в спальне для почетных гостей, под персональную ответственность министра здравоохранения, пока он не оправился и не завершил свой чудовищный доклад, рукописный и отмеченный его инициалами на правом поле каждого из трехсот пятидесяти листов каждого из семи томов, каковой я подписываю своим именем и фамилией и скрепляю печатью четырнадцатого дня апреля месяца сего года милостью Господа, я, Деметрио Олдос, аудитор Священной Конгрегации обрядов, постулятор и инициатор веры, властью, данной мне Конституцией Святого престола, во торжество правосудия людского на земле и во славу Божию на небесах, доказательно утверждаю, что здесь содержится вся правда, только правда и ничего, кроме правды, ваше превосходительство, держите. И она действительно была заключена в этих семи опечатанных библиях, столь откровенная и неприятная, что лишь человек, равнодушный к чарам славы и чуждый интересов власти, осмелился преподнести ее в сыром виде невозмутимому старцу, который сидел в плетеном кресле-качалке, обмахивался шляпой и слушал, не моргая, только еле слышно вздыхал после каждого безобразного открытия, еле слышно произносил ага всякий раз, как вспыхивал свет истины, ага, повторял он, отгоняя шляпой апрельских мух, слетевшихся на остатки обеда, глотал эти горькие истины целиком, они жгли ему сердце, как тлеющие угли, ведь оказалось, что все это фарс, ваше превосходительство, сложная театральная постановка, которую он сам, того не желая, затеял, выставив на всеобщее обозрение труп в гробу со льдом, задолго до всяких разговоров о святости, просто чтобы никто не болтал, будто ты сгнила при жизни, цирковой трюк, на который он попался, когда ему донесли, что его мать Бендисьон Альварадо, господин генерал, творит чудеса, и он приказал провезти ее в пышной процессии до самых неведомых уголков его обширного края, чтобы не осталось ни одного человека, который не знал бы о ее добродетелях, после стольких лет никчемных огорчений, после стольких раскрашенных без всякой прибыли птиц, мама, после всей этой любви без любви, хотя мне и в голову не могло прийти, что из-за моего приказа людям станут платить, чтобы они изображали водянку, а потом якобы исцелялись на публике, двести песо заплатили фальшивому покойнику, который на коленях выполз из могилы и предстал перед изумленной толпой в драном саване и с набитым землей ртом, восемьдесят песо заплатили цыганке, которая притворилась, будто родила посреди улицы двухголовое чудовище в наказание за свои слова, будто чудеса оплачиваются правительством, и так оно и было, за все свидетельства до единого заплатили звонкой монетой, постыдный сговор, который, однако, учинили не просто льстецы с безобидной целью вам угодить, ваше превосходительство, как вначале полагал монсеньор Деметрио Олдос, нет, эту грязную торговлю, самую скандальную и святотатственную из всех, что расцвели пышным цветом при режиме, начали ваши клевреты, выдумывали чудеса и подкупали очевидцев те же ваши приспешники, что продавали якобы ниточки от наряда мертвой невесты, в котором возили его мать Бендисьон Альварадо, ага, те же люди, что печатали картинки и отливали медальоны с ее парадным портретом, ага, обогащались на продаже ее локонов, ага, бутылочек с водой, истекшей из ее ребра, ага, саванов из диагонали, на которых малярной краской рисовали нежное девичье тело, лежащее на боку с рукой у сердца, и лавочники-индусы ярдами отмеряли эти саваны на задворках своих лавок, грандиозное мошенничество, основанное на утверждении, что труп остается нетленным в жадных глазах бесконечной вереницы людей в центральном нефе собора, а правда, ваше превосходительство, заключалась в том, что тело его матери сохранялось не святостью, и не парафиновыми накладками, и не косметическими уловками, на которые он согласился исключительно из сыновней почтительности, а самыми банальными методами таксидермии, ее набили, как набивают животных для музеев естествознания, в чем он убедился, мама, своими руками я сдвинул стеклянную крышку с осыпающимися от одного взгляда траурными эмблемами, снял флердоранжевый венок с заплесневелого черепа, некогда поросшего кобыльей гривой, а теперь облысевшего, поскольку гриву, прядь за прядью, повытаскали на продажу как частицу мощей, вынул тебя из расползающихся обрывков свадебного платья, из засохшего хлама, из трудных селитряных закатов смерти, и весу в тебе оказалось не больше, чем в тыквенной миске, и пахло от тебя, как со дна сундука, и в тебе слышался беспокойный звук, похожий на гул твоей души, а на самом деле это щелкала челюстями моль, она изъела тебя, твои руки и ноги начали отваливаться, когда я хотел заключить тебя в объятия, ибо из твоего нутра вынули все, что являлось живым телом счастливой матери, уснувшей с рукой у сердца, и набили паклей, так что от тебя остались только пыльная слоеная оболочка, рассыпавшаяся, стоило лишь поднять ее в воздух, фосфоресцирующие, словно светлячки, кости да тихий стук стеклянных глаз, блохами скакнувших на каменный пол сумрачного храма, она превратилась в ничто, в кучку ошметков прежней матери, которую альгвасилы сгребли с пола лопатой и кое-как побросали обратно в гроб под непроницаемым каменным взглядом истукана, в чьих игуаньих глазах не проскользнуло ни тени чувства, даже когда он оказался в экипаже без опознавательных знаков наедине с единственным человеком в этом мире, который осмелился поставить его перед зеркалом истины, оба смотрели сквозь полупрозрачные занавески на орды убогих, отдыхавших после жаркого дня в прохладе каменных аркад, где раньше торговали книжонками про ужасные преступления, про несчастную любовь, про плотоядные цветы и колдовские плоды, подавляющие волю, а теперь оглушительно орали продавцы фальшивых мощей, обрывков платья и прядок волос его