искреннего, вижу в ней — мать, верного стража интересов детей своих. Она много рассказывала мне о своей жизни, — не легкая жизнь, надо говорить правду! Нравится мне и то, что она говорит: «Я не выношу толстовцев, они омерзительны мне своей фальшью и лживостью». Говоря так, она не боится, что толстовцы, сидящие тут же, услышат ее слова, и это увеличивает вес и ценность ее слов.

Не понравился мне Лев Львович. Глупый он и надутый. Маленькая кометочка, не имеющая своего пути и еще более ничтожная в свете того солнца, около которого беспутно копошится. Статьи Льва Николаевича «Рабство нашего времени», «В чем корень зла?» и «Не убий» — произвели на меня впечатление наивных сочинений гимназиста. Так все это плохо, так ненужно, однообразно и тяжело, и так не идет к нему. Но когда он, Л[ев] Н[иколаевич], начал говорить о Мамине — это было черт знает как хорошо, ярко, верно, сильно! И когда он начал передавать содержание «Отца Сергия» — это было Удивительно сильно, и я слушал рассказ, ошеломленный и красотой изложения, и простотой, и идеей. И смотрел на старика, как на водопад, как на стихийную творческую силищу. Изумительно велик этот человек, и поражает он живучестью своего духа, так поражает, что думаешь — подобный ему — невозможен. Но — и жесток он! В одном месте рассказа, где он с холодной яростью бога повалил в грязь своего Сергия, предварительно измучив его, — я чуть не заревел от жалости. Лев Толстой людей не любит, нет. Он судит их только, и судит жестоко, очень уж страшно. Не нравится мне его суждение о боге. Какой это бог? Это частица графа Льва Толстого, а не бог, тот бог, без которого жить людям нельзя. Говорит он, Л[ев] Н[иколаевич], про себя: «Я анархист». Отчасти — да. Но? разрушая одни правила, он строит другие, столь же суровые для людей, столь же тяжелые, — это не анархизм, а губернаторство какое-то. Но все сие покрывает «Отец Сергий».

Говорилось о Вас отечески-нежным тоном. Хорошо он о Вас говорит. Поругал меня за «Мужика» — тоже хорошо. В Москве слышал я, что Вы скоро там будете. Когда именно?

Слышал от многих людей, что 39-е представление «Дяди Вани» прошло поразительно хорошо. Говорят, Вишневский играл без крика и шума и так, что Лужский в сцене с ним побледнел со страха, а потом заплакал от радости. И плакала публика и актеры. Мне, наконец, хочется переехать в Москву ради этого театра. Ну, до свидания!

Крепко жму руку. Поклонитесь ялтинцам. Пришлите Данилова.

Ваш А. Пешков

119

С. А. ТОЛСТОЙ

11 или 12 [24 или 25] октября 1900, Н.-Новгород.

Многоуважаемая

София Андреевна!

Простите, что беспокою Вас! Когда я был у Вас с Поссе, то оставил в прихожей на вешалке рукопись товарища моего. Будьте добры выслать ее заказной бандеролью в Петербург журналу «Жизнь», Знаменская, 20.

Мне очень стыдно за мою рассеянность и за то, что принужден тревожить Вас, и без того охваченную заботами. Позвольте мне от сердца сказать Вам горячее спасибо за любезность и доброту, с которой Вы относитесь ко мне, и за все то простое, хорошее, что я встретил у Вас. Уж поверьте, что я-то могу ценить все это:

Желаю Вам от души здоровья и бодрости духа.

Земно кланяюсь Льву Николаевичу и очень прошу Вас напомнить ему относительно «Воскресения». Кланяюсь и Льву Львовичу и дочери Вашей, имя которой забыл, — простите!

С нетерпением жду снимка — вот буду благодарен Вам! По совести скажу — видеть себя на карточке рядом со Львом русской литературы — мне невыразимо радостно. Горжусь этим — ужасно! Знаю, что Вам обязан честью этой. Еще раз — кланяюсь Вам, кланяюсь Льву Николаевичу, крепко жму Вашу руку.

Всего доброго, София Андреевна!

М. Горький

Пешков. Нижний,

Канатная, д. Лемке.

120

В. Ф. БОЦЯНОВСКОМУ

5 [18] ноября 1900, Н.-Новгород.

Владимир Феофилович!

Книга Ваша — нравится мне, ибо в ней есть любовь. Вы, очевидно, очень любите литературу, это сверкает всюду в Вашем очерке.

А относительно себя самого в Вашем изображении я ничего не умею сказать. Думаю однако, что обо мне еще рано писать серьезно и рано возводить меня в величину. Я, кажется, из тех, которые никуда не приходят, а всё только идут. Недавно какая-то дама написала мне, что произведениями моими я причиняю зло, а добру не способен отдать честь. Ишь ведь она какая, дама-то! И на что бы ей именно у меня добру учиться?

Меньшиков не возбуждает особенного моего внимания к себе, но он — мой враг по сердцу (ибо кротость мудрых — не уважаю), а врага очень хорошо говорят правду.

Ну, дай Вам боже всего доброго. За любовное отношение — ко мне спасибо. Желаю успеха Вашей книге. Напишете о Чехове — пожалуйста, пришлите мне. Да кстати напомните, чтоб я прислал Вам свои книги, они скоро выйдут вторым изданием.

Портрет — ужасно смешной. Я похож на жаворонка из булочной, знаете, что в марте пекут?

Жму руку.

А. Пешков

121

В РЕДАКЦИЮ [ГАЗЕТЫ] «СЕВЕРНЫЙ КУРЬЕР»

Между 10 и 18 ноября [23 ноября и 1 декабря] 1900, Н.-Новгород.

М[илостивый] г[осударь], г[осподин] редактор!

Пожалуйста, напечатайте нижеследующее:

Кто-то из публики напечатал на-днях в «Новом времени» заметку о разговора моем с лицами, находившимися в коридоре Художественно-общедоступного театра в Москве. Автор заметки говорит, что он присутствовал при этом лично, но я думаю, что это неправда, или он не слышал, потому что слова мои он приводит в совершенно искаженной передаче московской газеты «Новости дня».

Говоря с публикой, я не употреблял грубых выражений: «глазеете», «смотрите мне в рот», не говорил, что мне мешают пить чай с А. П. Чеховым, которого в это время тут не было, ибо он сидел за кулисами.

Я сказал вот что: «Мне, господа, лестно ваше внимание, спасибо! Но я не понимаю его. Я не Венера Медицейская, не пожар, не балерина, не утопленник; что интересного во внешности человека, который пишет рассказы? Вот я напишу пьесу — шлепайте, сколько вам угодно. И как профессионалу-писателю мне обидно, что вы, слушая полную огромного значения пьесу Чехова, в антрактах занимаетесь пустяками». Сказав так, я извинился, хотя этого не надо было делать. Этим письмом я только протестую против искажения моих слов,