А сколько бы, потенциально, могло бы от них Пушкиных родиться, впоследствии, если бы приехали в эпоху Петра Первого, а не нынче, когда всё так гадательно…

Не оглядываясь на переполнившие урну (не избирательную) листки бумаги (не пергамента), потерянно шаткой походкой Акакия Акакиевича в роли этого… ну как его (он удручённо прищёлкивал пальцами в надежде вот-вот вспомнить имя грёбаного Васильева, который же ещё Спартака танцевал в заглавной роли), брёл Герасим Никодимыч к выходу сквозь строй Афро-Африканских взглядов, загадочно необъяснимых, как и Славянская душа, и приговаривал сам себе голосом лишённым всякой живости:

— Thou talkst of nothing! …talkst of nothing!

* * *

Финский залив раскинулся сетью мелких волн навстречу. Два дня уже с тихой гостеприимностью стелится Балтика перед их пароходом из Бреста.

Давненько не бывал тут Поль Лефрог. Тогда он ходил ещё младшим помощником на этой вот самой посудине. В двадцать каком-то, нет?

Да, начало двадцатых, точно. У него хорошая память.

Ещё где-то полдня ходу… И те вон островки в заливе, потом большой будет, с фортом, оставить по левому борту, а там прямиком в гавань.

Названия конечно все выветрились, но акватория вспоминается, постепенно, хоть миновало двадцать лет, даже и больше.

То был его последний рейс в Санкт-Петербург, уже переименованный в Петроград.

Последняя партия беженцев от террора большевистской революции. Говорят, сам Ленин подписал разрешение вывезти тех эмигрантов.

В порту на Васильевском острове никто не махал вслед платочками. Сходни подняты и — медленно отошли от причала. Пассажиры тоже никому не махали.

Причал отплывал и солдаты на нём, острия узких штыков, острые верхушки на шапках, как на кайзеровских касках, но из сукна. Пароход лёг на курс вест-норд-вест, все молчали, так непривычно для молодого Поля. Лица обтянуто напряжённые. Если кто и плакал, то тоже молча, по тем, кому не хватило места на последнем пароходе, кто не пришёл провожать.

Кто-то крестился в сторону шпиля Адмиралтейства. Говорят там хоронили Российских царей.

То был печальный рейс…

Затем жизнь повеселела. Корабль покрасили белым суриком и он обслуживал туристические круизы популярных маршрутов. Маленький джаз-бэнд. Фокстроты, танго, женский смех на палубе.

Давно это было, в другой жизни. До войны.

Всю войну корабль простоял на приколе в порту Бреста. Хороший порт и город тоже, на самом западе Бретани. Однако моряков море зовёт и Поль радуется первому послевоенному рейсу в Ленинград.

И надо же как совпало! Пассажиры опять Русские, но не эмигранты, а из тех, кого теперь зовут «перемещённые лица», ПеэЛы.

Старушка «Жозефина» не покрашена, джаз-бэнда нет, но на палубе можно-таки услышать женский смех. Правда не так часто, как в прежней жизни.

Да и встревоженных лиц немало, ПеэЛы перемещаются в обратном направлении, морским путём, а что там?

Ну хуже, чем в Германии, не будет, на родину перемещаются как-никак…

Вся неделя Ялтинской Конференции в феврале 1945 переполнялась напряжённо плодотворной работой.

Руководители Держав-Союзников позировали для исторических фотоснимков, работники их свиты упорно кроили Европу: какой ей стать после предстоящей победы.

Советский Союз оставлял за собой Западную Украину отторгнутую от Польши в 1939-м, пока Гитлеровские полчища захватывали её остальную часть. Ну и Кенигсберг с Восточной Пруссией, само собою, отойдёт к СССР. Ему уже и имя есть — Калининград, в честь Всесоюзного Старосты, вполне ручной, послушный старикашка.

Когда Британцы начали возникать — а Польше что останется? — решили прирезать ей кусок земли от Восточной Германии, как жертве фашистской агрессии.

Немецкому населению ново-Польских территорий предстоит широкий выбор из четырёх Оккупационных Зон, на которые будет разделена Германия: зона Британская, зона Американская, зона Французская и зона Советская.

Каждому победителю по зоне, а если в ходе предстоящих боёв кто-то продвинется не в свою, то потом передаст Союзнику согласно утверждённой и взаимно подписанной Выкройке…

Решён был и вопрос военнопленных, а также угнанных для принудительного труда в Германию. Всех вернуть по принадлежности. Предложение Американской стороны — сперва спросить ПеэЛов где им желательнее жить, подверглось решительному отклонению.

Особенно в отношении тех казаков и мелких народностей Северного Кавказа, что десятками тысяч бежали в Европу под прикрытием отступающих войск Вермахта.

Всех сдать обратно, поголовно, с детьми и жёнами…

Радист Бламонд занёс в рубку заполненный бланк радиограммы. Небольшое изменение маршрута, в гавани срочные работы, доставленных пассажиров сгрузить на острове Котлин, откуда возвращаться в порт приписки…

Иван и Юля познакомились в Бресте и полюбили друг друга с первого взгляда. Во всяком случае Иван — наверняка.

Юля была первой девушкой с весны 1942, которая говорила на понятном ему языке и вообще была вся такая городская, образованная и у неё было серое платье, каких Иван вообще в жизни не видел, даже и в кино, которое привозили крутить в клубе его деревни, таких там даже в банкете победителей выставки ВДНХ, в кино «Свинарка и Пастух», и то нет.

Ивана в Брест привезли как фона-барона на легковой машине «шевроле», на которой за ним приехал какой-то шишка из Страсбурга, бывший партизан-маки Француз Шарль, потому что Эльзас опять стал частью Франции.

Эмиль пожал Ивану руку и хлопнул по плечу «бон шанс!». Мадлен грустно улыбнулась и дала вещмешок с кое-какой одеждой Эмилиного брата, на которого Шарль привёз похоронку, что тот погиб в Алжире за освобождение Франции, просто она задержалась где-то, вот он и доставил заодно, раз уже едет на ферму.

И пацанёнок хозяйский тоже сказал «орвар Иван!» как и мать его, он уже начинал разговаривать. Иван показал ему «козу», Этьен засмеялся и поехал Иван прямиком в портовый город Брест на «шевроле» Шарля.

Тоже весёлый парень, часто смеялся, повторял «оляля!», говорил всю дорогу, хоть и видел, что Иван «компре па», иногда и пел даже, радовался, что не убило его в партизанах, а теперь он большая шишка с легковой автомашиной.

В Бресте он сдал Ивана местному шишке и уехал, «орвар Иван!», до Страсбурга путь неблизкий, а может и тут ещё какие дела были, заодно.

С местным шишкой Ивану легко было, тот говорил по-Русски ну как совсем Русский, мужик в годах, месье Панкратеф, из эмигрантов, которые в Гражданскую убежали.

Но говорил исключительно по существу и кратко, просто иногда в сторону вздыхал.

А Иван в лагере Штутгарта усвоил к людям с разговорами не лезть, если сами не начинают.