бочки: «нанюхается и уснёт прямо на улице». Я запомнил, что поведение Шировой меня тогда возмутило. Но злился и из-за того, что не дождался «вчера» в институте окончания того злополучного собрания. Одиннадцатого октября (в мой последний учебный день в МехМашИне) я отучился буднично — от предыдущих дней октября его отличал лишь тот факт, что рядом со мной на лекциях и во время перемен не было Ларисы Шировой. Лара в этот день в институт так и не пришла. Поэтому я после занятий пошёл не к себе в комнату — отправился вместе с Наташей Тороповой в женский корпус. Там я и увидел Широву.

Опухшее от слёз лицо лежавшей на кровати Ларисы — эта картинка стала вторым ярким слайдом того дня. Я точно запомнил, что при виде Лары у меня из головы мгновенно выветрились все упрёки и язвительные шутки, которые я придумал за тот день. Такой расстроенной и потерянной я Ларису никогда не видел: ни до того дня, ни даже после. Мне запомнился витавший в комнате коктейль из запахов цветочного парфюма и спирта. И свежий запашок алкоголя, что я уловил в дыхании Шировой. Я увидел на столе пустую кружку и баночку со спиртом, которую девчонки хранили «в медицинских целях» (отметил, что уровень жидкости в ней опустился на толщину пальца ниже середины). Не заметил на лице Ларисы следы от косметики. Но разглядел там ещё влажно блестевшие извилистые полоски, соединявшие Ларины глаза и рыжие пряди волос на висках.

Запомнил я, как Широва судорожно всхлипнула при виде меня. Что было дальше — эти воспоминания будто заволокло туманом. Сквозь этот туман проглядывались моменты, когда Лариса прижимала лицо к моей груди и рыдала: жалобно, словно раненный щенок. Помню, как она мне что-то твердила о «лямочках» на бюстгальтере. И о своей одежде, с которой утром «всё» было «неправильно». Многие из Лариных фраз отложились в моей памяти не дословно, будто я тогда просто не поверил в них. Выделил из потока жалоб и признаний лишь самые важные моменты. Ларе тогда казалось, что у неё и у Вени Сельчика ночью «что-то было». Твердила мне, что ничего не помнила: будто проспала всю ночь. И тут же сыпала жалобами и догадками, подтверждавшими (с её точки зрения): ночью она «не только спала». Я запомнил, как Лариса вцепилась в мою одежду…

Воспоминания о том, как мчался от комнаты девчонок к выходу из общаги, не сохранились в моей памяти. А вот в том, что днём одиннадцатого октября ярко светило солнце, я не сомневался: оно едва ли не ослепило меня, когда я выбежал из женского корпуса. Ещё меня тогда ослепляла клокотавшая в моей душе ярость. После мне рассказали, как я «грубо» толкнул шагавших к общежитию студенток — тогда я их попросту не заметил. Не знаю и того, куда именно тогда я бежал: к главному зданию МехМашИна или к трамвайной остановке. Потому что на площадке рядом с пивной бочкой я встретил Венчика. Секретарь комсомольской организации Новосоветского механико-машиностроительного института шагал с кожаным портфелем в руке. Довольный жизнью. Я запомнил счастливую улыбку Сельчика. Которую без промедления буквально размазал по его лицу кулаком.

Ещё одним ярким слайдом того дня стала картина разбитого лица Венчика, на которое я опускал кулак. Кровавые брызги из разбитого носа и губ разлетались в стороны, пачкали асфальт и мою одежду. Свидетели сказали: я ударил Вениамина трижды. Мне в это не верилось: сомневался, что выместил свою ярость так быстро. Но вряд ли свидетели солгали. Потому что Венчик выжил после той встречи со мной. Отделался лишь выбитыми зубами и переломами лицевых костей. Я не помнил, когда оставил его в покое. Говорили, что я прорычал ругательства, сплюнул на землю и побрёл к общаге. К Ларе я тогда не пошёл. Наверное, потому что испачкался кровью. В следующий раз я Широву увидел лишь через несколько дней. Потому что уже вечером одиннадцатого октября тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года меня задержали. А через два дня арестовали и отправили в следственный изолятор.

В суде моё дело рассмотрели на удивление быстро — это я сравнил с судебной эпопеей моего младшего брата. В СИЗО я поначалу расхаживал с гордо поднятой головой. Чувствовал себя едва ли не победителем и героем. До очной ставки с Ларисой. На беседе со следователем Широва «тогда» заявила, что историю с изнасилованием я придумал. Признала, что находилась в «ту самую» ночь у Вениамина Сельчика в гостях. И даже не спорила с тем, что «выпила лишнего». Вот только свои же догадки о том, что проделал с её бесчувственным телом Сельчик, она не подтвердила, назвала их моими фантазиями. Я слушал её рассказ, оцепенев от удивления. Я и сейчас помнил, как Лариса испуганно взглянула мне в глаза и дрожащим голосом сказала, что «ничего такого не было». Эти её слова тогда впечатлили меня больше, чем возможные последствия моей расправы над Венчиком.

Лишь три месяца спустя (в январе, когда меня выпустили «на волю») Артурчик объяснил причину Ларисиного поступка. С Шировой побеседовал отец Венчика, Игорь Матвеевич Сельчик (второй секретарь горкома партии). К моменту его разговора с Ларой меня уже в спешном порядке исключили из рядов комсомольской организации и отчислили из института (оба эти события случились на удивление оперативно). Этими же последствиями отец Венчика запугал и Ларису: пообещал их Шировой в том случае, если она «раскроет рот». Решения суда я дожидался с безразличием. Получил три года «условно». Но всё же удивился относительно «мягкому» наказанию: следователь мне тогда грозил едва ли не десятью годами заключения в тюрьме строгого режима. Позже я узнал, как смазывал «шестерни правосудия» дядя Саша. И что Артурчик продал свою «Волгу» второму секретарю горкома партии.

Моя учёба на втором курсе Новосоветского механико-машиностроительного института в прошлой жизни длилась примерно полтора месяца. Это с учётом сентября тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, который я в прошлой жизни провёл в колхозе. В реальности же я тогда учился лишь десять дней. Которые не запомнились ничем примечательным. После я вспоминал лишь тот глупый спор с профессором Барановым о сроках сдачи домашнего задания. Да ещё не забыл о том злополучном комсомольском собрании, о котором снова объявили вчера, восьмого октября. Это объявление будто стало своеобразным предварительным сигналом. Вечером я улёгся на кровать, уставился в потолок и долго не спал: прикидывал — всё ли я предусмотрел. Не нашёл никаких пробелов в своём плане. Некоторые моменты с элементами подстраховки даже признал