Шрифт:
Закладка:
Вероника вымылась, оделась в платье с большим декольте и без рукавов. «Я ему докажу, что его нахальные взгляды мне безразличны, я презираю их, как и его самого», — решила она.
Раздетый до пояса Марын лежал на лежаке. Из-под прикрытых век он наблюдал за псом, который с утра беспокойно крутился за загородкой. Вероника видела нагих и полуобнаженных мужчин — у старого Хорста тело было исхудавшее и кожа высохшая. Кулеша весь зарос волосами. Грудь, плечи, даже спина были покрыты черным пухом — и это тоже казалось Веронике противным. Обнаженный торс Марына выглядел иначе. Его тело было гладким, как у женщины, только на груди росло немного светлых волос. «Голый, как змея», — подумала она. И была удивлена, что бывают мужчины, не поросшие волосами, как звери. У Кулеши она видела под кожей толстые веревки мышц, его мужская сила пугала ее, потому что много раз она чувствовала ее, когда он входил в нее с причиняющей боль мощью. У Марына она не заметила ничего такого — он казался худым и слабым, как маленький мальчик. А ведь это он изуродовал огромного, как колода, Будрыса. Значит, в нем должна была быть сила, незаметная глазу. Ее, наверное, почуял Хорст Собота и поэтому верил, что Марын сможет победить лес. Разве сможет она, Вероника, увидеть источник этой силы? Долго, стоя у кухонного окна, она не могла оторвать глаз от рук Марына, расслабленно покоящихся на коленях. Это были тоже словно бы женские руки — нежные, узкие, худые, с длинными пальцами. «Чем он занимался всю свою жизнь, если у него такие руки?» — задумывалась она. И была почти уверена в том, что на лежанке греется на солнце не человек, а удивительное чудовище, похожее на человека.
Хорст Собота все время топтался вокруг Марына, озабоченный его раной. Повязка на руке выглядела грязной, местами пропиталась гноем.
— Рана не заживает, потому что нож, который ее сделал, был, наверное, отравлен трупным ядом, — услышала она через окно голос Хорста.
— Заживет, — сказал Марын, словно бы заботливость старика его раздражала. В кухню вошел Хорст и с упреком обратился к Веронике:
— Ты могла бы осмотреть его рану. В техникуме ты училась оказывать первую помощь. По крайней мере перевяжи его.
— Не хочу, — ответила она. — Разве он просил, чтобы я это сделала?
— Ведь ты знаешь, что он никогда ни о чем никого не попросит, — ответил Собота и начал копаться в аптечке, которая висела в ванной.
Она злилась на себя, что так явно демонстрирует свое нерасположение к Марыну. Без единого слова, с сердитым лицом, отодвинула от шкафа Хорста, вынула бинт и марлю, налила теплой воды в миску и вышла во двор.
— Покажите рану, — сказала она приказным тоном.
— Это лишнее, — заявил он, не открывая глаз и не шевельнувшись на лежаке. Она вернулась в дом за ножницами, разрезала повязку и, хотя знала, что будет больно, одним движением оторвала ее. Марын не запротестовал, он вообще ничего не говорил и не открывал глаз, словно боялся солнца. Рана хорошо заживала и только в одном месте еще немного гноилась. Она промыла рану перекисью водорода, намазала пенициллиновой мазью, забинтовала. Она была без лифчика, и, когда наклонилась над мужчиной, ее груди почти вылезли из декольте, и могло показаться, что она подает их ему как два круглых плода. Но он не посмотрел на нее, хотя она этого хотела: Она брезговала алчными взглядами мужчин, но в эту минуту мечтала, чтобы он почувствовал желание и чтобы оно было таким же болезненным для него, как отрывание бинта. Кулеша как-то говорил ей, что желание бывает болезненным. Только теперь ей пришло в голову, что можно собой, своим телом причинять кому-нибудь боль. И ей страшно захотелось, чтобы первым, кто бы ощутил эту боль, стал Марын. Он, однако, не открыл глаз. Как назло, именно ее пронзила таинственная боль наслаждения. От этого мужчины доносился аромат его комнаты — ланолинового крема, заграничных сигарет и кислого пота. Марын пах, как фотография изуродованного лица Будрыса. Она не могла ничего поделать с собой, чтобы снова не ощутить мстительного удовольствия при мысли об униженном Будрысе, а вместе с этим удовольствием в ней ожило желание прикоснуться рукой к низу своего живота. Это было немного болезненное желание, поэтому она хотела уйти отсюда и поспешно завязала бинт.
— Спасибо, — бросил ей Марын.
Она приготовила обед и сначала позвала Хорста Соботу. Потом пригласила Марына.
Хорст, как обычно, громко чавкал, потому что у него не было зубов. Кулеша, как она хорошо помнила, ел быстро, проглатывал большие куски мяса. Марын же брал в рот маленькие кусочки и ел без аппетита, медленно двигая челюстями. Вероника знала по фильмам, что именно так едят люди, которые получили воспитание. Но она сказала:
— Вы так едите, пан Марын, будто вам не нравится моя еда. Если я плохо готовлю, то почему вы не привезете сюда жену? Марын на минуту перестал есть и сказал с этой своей полуулыбкой:
— Думаю, что у меня уже нет жены.
— Что значит, что вы так думаете? — пожала плечами Вероника. — Жена или есть, или ее нет.
— А вы? — спросил он. — Вам не кажется, что у вас нет мужа, хотя он есть и живет неподалеку отсюда?
Хорст захихикал, а она была не в состоянии выдавить из себя ни слова. Марын же попросту встал из-за стола, взял тарелку с говядиной и картошкой, политой соусом, вышел с ней на пенек возле сетки, за которой в курятнике сидел пес. Хорст тут же уселся у окна, чтобы видеть Марына и собаку, а она встала рядом с Хорстом и тоже смотрела. Почему? Она и сама не знала. Наверное, из-за простого любопытства.
Марын присел на пеньке и по-своему медленно ел. Пес вылез из курятника со взъерошенной шерстью, но уже через минуту, когда почуял запах еды, неожиданно завилял хвостом. Тогда Марын перебросил ему через сетку одну пропитанную жиром картофелину. Он проглотил ее. И снова стал смотреть на Марына — окаменевший, неподвижный, враждебный. А Марын взял пальцами вторую картофелину. Уши пса прижались к голове, хвост стал двигаться влево и вправо. Картофелина перелетела через ограждение, за ней кусок говядины. И на этом Марын остановился.
