В который раз я попробовал обобщить проявившиеся во мне странности, возможно дающие подсказку к его прошлому. Фразы на латинском языке, могли говорить, что тот Клод мог быть монахом, но и это предположение скоро дало трещину. Когда мы, с Николь, как-то гуляли, я вдруг мысленно стал подпевать уличному музыканту, мимо которого проходили. Слова этой баллады мне были явно знакомы, но стоило мне сосредоточиться, как все исчезло из моей памяти. И мелодия, и слова. Дождавшись, когда менестрель закончил петь, я бросил ему мелкую монету и попросил у него инструмент, чтобы попробовать сыграть. Пальцы привычно обхватили гриф. Ударил по струнам… и все. Мышечных рефлексов хватило только на простой перебор струн. Похоже, тот Клод когда-то умел играть, а я — нет. Своим экспериментом я только рассмешил девушку, которая подумала, что я хотел подобным образом произвести на нее впечатление. Этот случай привел меня к мысли, что возможно я был уличным музыкантом, но так как в той жизни я никогда не испытывал трепета к музыке, то и сейчас не собирался идти по этому пути. К тому же уличные артисты здесь считались на уровне живодеров и проституток, то есть относились к низшему социальному слою. Была еще одна причина. Та одежда, в которой я очнулся на берегу реки, никак не могла принадлежать уличному музыканту. Был еще один непонятный случай, когда я решил навестить Николь и узнать, была ли та на казни, но не застав девушку дома, пошел обратно, а спустя какое-то время заметил, что за мной следят. Прилично одетый мужчина, средних лет, сначала неуклюже следил за мной, а потом пару раз забегал вперед, но так как он не подходил ко мне и не пытался заговорить, я решил, что он выпил вина, узнал во мне помощника палача и теперь валяет дурака. Я уже знал, что реакция простых людей на палача и его помощников весьма неадекватна, поэтому не обратил на него никакого внимания, но в какой-то момент мне пришло в голову, что это именно тот человек, знавший меня прежнего, но по какой-то причине побоялся подойти. Только я решил с ним поговорить, как тот уже пропал, затерялся в толпе. Мне только и осталось, что обругать свою тупую голову всякими нехорошими словами.

Если судить в целом, то моя жизнь складывалась пока неплохо, за исключением самой работы. У меня была крыша над головой, бесплатная еда и пародия на ванную комнату. Помимо премии, я очень неплохо заработал за время Королевской ярмарки. Палач каждую неделю передавал в городской совет перечень скрупулезно расписанных пыток со всеми переработками, заверенный заместителем прево. Да и с Николь мне повезло. В тот день она была у заказчицы и опоздала на казнь, а когда пришла, то на площадь уже было не втиснуться. Она немного послушала, как орет народ, а затем ушла оттуда в расстроенных чувствах. Я сначала обрадовался ее словам, а потом задумался: как это стоять с любимой девушкой в обнимку перед эшафотом и смотреть на предсмертные судороги повешенного. Не то чтобы меня покоробило, но в целом мне картина не понравилась. Здесь люди по-другому смотрят на многие вещи, при этом нередко говорят, что думают, не скрывая своих чувств и эмоции. Хитрецов, обманщиков и лжецов в эти времена тоже хватало, но их попытки, по крайней мере для меня, выглядели просто и наивно, а главное, логики у них и в помине нет, правда, теперь меня это не удивляло. Как можно человек мог последовательно и разумно мыслить, если у тебя над головой ангелы играют на арфах, ублажая души праведников, а под ногами, глубоко под землей, черти мучают души грешников. Люди всерьез верили в домовых и призраков, в то, что ведьмы устраивают шабаши, где развлекались со своими любовниками-чертями, а не упокоенные мертвецы вставали из своих могил и бродили в поисках живой плоти.

Многие утверждали, что видели все это своими глазами, а другие им верили, хотя надо признать, что не все были такими доверчивыми. Взять хотя бы Пьера Монтре, палача города Тура, с котором мы как-то разговорились на подобную тему. Сам по себе глубоко верующий человек, он исходя из своих знаний, не верил, что человек может обратиться в волка или что ведьма может летать на метле, как не поверил слухам, что дьявол похищает души людей, так как знал в чем причина смерти горожан. Пьер не только умел разумно рассуждать, но и отделять второстепенное от главного, что было не менее важно для хитросплетений французской политики. Я весьма обрадовался, когда узнал, что он достаточно серьезно интересуется этим вопросом. После пары бесед мне стало понятно, что внутренняя политика Франции строится вокруг противостояния двух европейских государей — Людовика XI и его формального вассала Карла Смелого, герцога Бургундского, который по статусу и по размерам своих амбиций не уступал королю. От него же узнал, что Столетняя война с Англией закончилась около двадцати лет тому назад, но легче не стало, так как после ее окончания начались распри вельмож, которые, за отсутствием общего врага, который их раньше сплачивал, перессорились друг с другом, а некоторые даже оказались в смертельной вражде со своими семьями. Убийства своих близких стали обычным делом. Графы и герцоги, казалось, перенесли жестокость, боль и кровь с полей битв в свои земли, в мирную жизнь.

— Взять Жана Люксембургского, сеньора де Обурдена, прославленного военачальника, которого в своих хрониках Оливье де Ла Марш называет "превосходным рыцарем, одним из самых уважаемых в свое время". Еще в своем детстве я слышал, что после взятия города Шомон в графстве Шароле, он обесславил свою победу тем, что приказал повесить сто пленников. А когда после окончания войны с Англией вернулся домой, он преподал своему племяннику, юному графу Сен-Полю, урок, приказав тому убивать связанных и беспомощных военнопленных во дворе своего замка. Дядя указывал на человека, племянник наносил удар, и горячая кровь проливалась на землю. Люди говорили, что в тот день сорок человек распрощались со своей жизнью.

Уже позже я понял, что война с англичанами на протяжении сотни лет наложила на французских дворян особый отпечаток свободы, так как им часто приходилось самим принимать решения, сражаться на свой страх и риск, защищая свои земли, без оглядки на сюзерена. Теперь, когда война закончилась, им было трудно отказаться от привычной жестокости