«Чайка» показалась мне написанной в более традиционной манере, чем «Вишневый сад». В каждом акте есть «ключевые» сцены, а четыре основных персонажа поддерживают интерес к действию гораздо более простым методом экспозиции, чем в поздних чеховских пьесах. Константин — подлинно романтический характер, нечто вроде Гамлета в миниатюре, и роль эта чрезвычайно соблазнительна для молодого честолюбивого актера. В целом я имел очень хорошую прессу и поначалу считал, что как нельзя лучше подхожу к этой роли. Не удивительно, что меня обидел смех зрителей, когда во втором акте я вышел на сцену с мертвой чайкой в руках. Увы, на очень маленькой сцене она, действительно, скорее напоминала откормленного рождественского гуся, хоть я перед выходом тщательно расправил и уложил ее крылья и лапки. Последний акт прошел великолепно благодаря поистйне изумительной игре Валери Тейлор, которая в роли Нины за один вечер сделала себе имя. Именно ей мы в значительной мере были обязаны тем, что о спектакле заговорили и он продержался неожиданно долго.

В противовес похвалам, сыпавшимся на меня с разных сторон, друзья, разбирающиеся в театре, устроили мне основательный разнос, объявив, что моя манерность особенно заметна, походка такая же скверная, как всегда, а дикция неряшлива и аффектирована. В одной сцене я цитировал «Гамлета»: «Слова, слова, слова», и мои критики были совершенно правы, утверждая, что эта фраза прозвучала, у меня как: «Слува слува, слува», — мне было поразительно трудно избавиться от привычки нечетко артикулировать гласные. Я уже начал понемногу понимать, что такое темп и как надо подготавливать кульминацию; мои эмоциональные вспышки были искренними, и я знал, что могу иногда добиться большого эффекта за счет удачно рассчитанных пауз или неожиданно просто сказанной фразы в один из самых патетических моментов. Но стоило мне сделать одну из таких находок, как я немедленно поддавался соблазну показать, каким искусным актером я стал. Публика очень быстро замечала мое самодовольство, и мое исполнение попеременно становилось то робким, то «виртуозным», в зависимости от того — успешно или неудачно играю я в данной части пьесы.

Когда «Чайка» сошла со сцены, Филип Риджуэй вызвал меня к себе для встречи с Федором Комиссаржевским. Не знаю, что побудило Риджуэя пригласить Комиса для постановки трех остальных чеховских пьес. Может быть, то, что он, как и Чехов, был интеллигентом с русской фамилией? Правда, он уже осуществил в Лондоне ряд интересных постановок и был другом Фейгена, к спектаклям которого рисовал эскизы костюмов, но я сомневаюсь, что Риджуэй был хорошо знаком с его работами.

Комис — одна из самых противоречивых и обаятельных натур, какие мне приходилось встречать в театре. Он язвителен и циничен, нетерпим и пессимистичен, когда речь идет об английской сцене и английской публике; в то же время он истинный художник, мудрый и блестящий педагог и зачастую вдохновенный постановщик. Он отличается совершенно особым, неповторимым чувством юмора. Подчас тратит многие тысячи фунтов там, — например, в «Барнзе», — где он мог бы добиться больших результатов, истратив максимум сотню или две. Он любит работать с молодежью, обожает энтузиастов и умеет завоевать глубокую преданность актеров и обслуживающего персонала. Он основательно знает живопись, музыку, языки и поставил много пьес и опер в Берлине, Париже, Риме, Вене, а также в Лондоне и Нью-Йорке. Он почти всегда сам делает эскизы декораций и костюмов для своих спектаклей и совершенно неподражаемо освещает их. Комис не только художник, но и архитектор: им разработана вся наружная и внутренняя отделка театра «Феникс» и ряда больших кинотеатров в предместьях Лондона. Он написал также несколько захватывающих книжек о театре. Сестра его Вера Комиссаржевская была одной из лучших русских актрис.

Комис пришел посмотреть нашу «Чайку» и счел спектакль «очень странным». Несмотря на то, что он был изумлен мрачной атмосферой и изобилием русских сапог и косовороток в спектакле (хотя я смею утверждать, что мы были бы в равной мере изумлены русской постановкой пьесы «Как важно быть серьезным»), он все же счел меня и Маргарет Суоллоу, игравшую Машу, потенциально годным материалом и предложил занять нас обоих в «Трех сестрах» в ролях Маши и Тузенбаха.

Репетиции начались в Блумсбери, на квартире Комиссаржевского, которую он снимал у Фрэнклина Дайэла. Там мы, сгрудившись вокруг стола, много дней подряд читали пьесу, а затем усердно отрабатывали сложные мизансцены, строго придерживаясь планировки, тщательно начерченной мелом на полу с обозначением входов, выходов и пр. Недель через пять, когда мы значительно продвинулись в репетициях и перешли в «Барнз тиэтр», нам стало ясно, почему Комис положил столько усилий на обращение с небольшим пространством, имевшимся в нашем распоряжении. Он обладал поразительным умением использовать крохотную сцену при ограниченном бюджете. Для первого и последнего актов он сделал нечто вроде террасы. Через большие открытые окна, делившие сцену пополам, видна была внутренность комнаты — обеденный стол на тринадцать кувертов, уходящий в кулисы. На переднем плане с одной стороны — веревка для сушки белья; с другой — тень дерева: ветка, укрепленная с помощью бечевки перед сильным прожектором, стоящим в кулисе. Все это создавало впечатление, что действие происходит на открытом воздухе. В двух средних актах окна убирались, и те же стенки, увешанные различными бра и картинами и поставленные под другим углом, создавали интерьер. В спальне сестер кроватей не было видно, но пеперек сцены, деля ее на две части, шла обтянутая ситцем ширма высотою примерно в метр с четвертью. В конце акта девушки с подсвечниками в руках удалялись за эту перегородку, и когда Ирина, рыдая, сидела на кровати, а Ольга пересекала комнату и наклонялась к сестре, утешая ее, на стене видны были их огромные тени.

Постановка Комиса несомненно подчеркивала романтическую сторону пьесы. С этой целью он сделал некоторые любопытные изменения и вымарки в тексте, актеров же одел в костюмы, которые носили лет за двадцать до написания пьесы. В турнюрах и шиньонах восьмидесятых годов сестры выглядели очень красиво, и это, конечно, усиливало живописность спектакля. Но основное изменение касалось меня: Комис убрал все упоминания о том, что барон некрасив (главная причина, по которой Ирина у Чехова не может его полюбить), велел мне играть в гриме молодого человека, красивом мундире, бакенбардах и потребовал, чтобы я вообще выглядел как можно привлекательнее.

Я так никогда и не узнал, зачем Комис это сделал. Подозреваю, что он чувствовал необходимость ввести молодую влюбленную пару