в воскресенье ночью у нее в саду. После ужина мы надели наши костюмы, и представление на открытом воздухе началось. Я перебежал через цветочную клумбу на свое место под окном, из которого выглядывала Гвен (парик ее в лунном свете казался совершенно оранжевым), и увидел, что мне придется рискнуть жизнью, взбираясь по очень хрупкому шпалернику, прежде чем я сумею прикоснуться к ее руке. В отчаянии я оглянулся вокруг, чтобы воззвать к луне, но понял, что с этой стороны дома она не видна. Наш диалог перемежался репликами хозяйки, бормотавшей с густым голландским акцентом: «О! Это так р-р-ро-мантично!», ерзаньем и шлепками остальных гостей, тщетно сражавшихся с комарами.

Однажды на утреннике я почувствовал себя скверно. Играть сцену на балконе всегда очень утомительно: нелегко управлять голосом, стоя в напряженной позе и задрав голову кверху. А в этот день она давалась мне особенно мучительно. Внезапно в середине монолога у меня потемнело в глазах. После долгой паузы занавес медленно опустился. Бедная Гвен осталась на балконе, а Ромео, скорчившись, лежал внизу. Зал аплодировал, видимо, полагая, что я упал в обморок от избытка чувств. Через несколько минут я пришел в себя и кое-как доиграл спектакль, но у меня началось воспаление легких, и я на две недели выбыл из строя. У меня было два дублера, однако ни тот, ни другой не были достаточно подготовлены (один из них, когда его вызвали на репетицию с Гвен, совершенно оглох от страха), и, чтобы спасти положение, Иен Суинли сыграл несколько спектаклей с текстом в руках. Затем целую неделю играл Эрнст Милтон, пока я, наконец, не поправился. Месяц спустя спектакли закончились — всего мы играли шесть недель, но две из них я проболел. Так я получил боевое крещение.

1924–1925

Еще на один сезон я вернулся в оксфордский «Плейхаус». Я устал от бивуачной жизни и снял себе двухкомнатную квартирку во втором этаже дома на Хай, против гостиницы «Митра». Полы в ней были дощатые и неровные. Меблировка самая простая, но из окон открывался очаровательный вид. Я очень гордился своей квартирой: она отвечала моим склонностям к порядку и простору. Я сам готовил себе завтрак, варил яйцо и кипятил чай на газовой горелке у кровати, и ел, разучивая текст очередной роли, прислоненный к зеркалу. Одеваясь, я ходил из комнаты в комнату и декламировал свои реплики, стараясь перекричать граммофон, который по какой-то необъяснимой причине я обязательно заводил после утренней ванны. Иногда по воскресеньям, после генеральных репетиций, я устраивал небольшие вечеринки. Мы поглощали пиво и кричали на всю улицу, высунувшись из окна.

На «Вишневый сад» Фейген отвел больше репетиций, чем обычно, решив, что пьеса должна стать самой интересной постановкой в новом сезоне. Он довольно подробно рассказал нам о пьесе, тем не менее на первой читке она всех нас основательно озадачила. Однако времени на споры не было, и мы, как умели, взялись за работу, которая резко отличалась от всего, что мне приходилось делать раньше. Даже плохо понимая стиль и архитектонику пьесы, я сразу увидел, как хорошо сделана моя роль. Она позволяла добиться максимального эффекта самым простым путем — вспомним первое появление Трофимова, оглядывающего детскую через очки; чувства, которые охватывают госпожу Раневскую при виде учителя ее маленького утонувшего сына; его сентиментальную сцену с Аней в деревне; его неуклюжие попытки утешить госпожу Раневскую на вечеринке, когда она узнает, что вишневый сад продан; его уход, когда он растерянно выбегает из комнаты и бросается вниз по лестнице; и, наконец, сцену, где он роется в вещах, разыскивая свои галоши, и покидает опустевший дом вместе с Аней, а голос его разносится по пустым комнатам.

В роли Трофимова я надевал черный парик, очень редкий на макушке и висках, приклеивал себе небольшую бородку надевал очки в стальной оправе и становился карикатурно похожим на брата Вэла, только потрепанного и растерянного. Я был очень доволен своим гримом. Он как бы избавлял меня от обычной застенчивости, и, когда пришла моя очередь выйти на сцену, я почувствовал себя легко и уверенно. Наконец-то мне не нужно беспокоиться о том, изящно ли я двигаюсь и красиво ли выгляжу, не нужно декламировать, умирать, выражать изысканным языком сильные чувства. Вместо этого я должен попытаться создать характер, совершенно противоположный моему, и вести себя так, как в моем представлении вел бы себя странный молодой человек, глядевший на меня из зеркала.

Конечно, исполнение каждой роли должно быть раскрытием характера, но в те дни я еще не понимал этого. Когда я играл роль человека моего возраста, я полностью отдавал себе отчет в своих достоинствах и недостатках. Я не мог себе представить молодого человека, если он не был похож на меня. Собственная индивидуальность все время мешала мне, и я начинал думать, как выгляжу, изящная ли у меня походка и правильно ли я стою; внимание мое все время рассеивалось, и я не мог сосредоточиться на внутреннем содержании характера, который пытался воссоздать. Играя Трофимова, я смотрел в зеркало и думал: «Я знаю, как будет говорить, двигаться и вести себя этот человек» — и, к своему великому удивлению, обнаружил, что могу сохранить верность этому образу на всем протяжении действия и полностью стать тем, чего от меня требовали моя новая внешность и сюжет пьесы. Мне кажется, дело здесь было в том, что я впервые не чувствовал себя скованным. Лучшие режиссеры, с которыми мне потом приходилось работать, говорили, что в этой раскованности и заключался секрет хорошего актерского исполнения. Но, увы, в театральных школах нас этому не обучали. Пытаясь взвинтить себя и прийти во взволнованное состояние, невольно зажимаешься. Молодой, нервный актер вообще зажимается, начиная играть. Напряжение, если оно искреннее и сильное, иногда выглядит очень эффектно, но оно крайне изнуряет актера и очень недолго действует на публику.

Играя Шекспира, актер обязан помнить о публике. Найти компромисс между декламацией и естественностью крайне трудно: он достигается лишь за счет огромного технического мастерства. Играя Чехова (при условии, что тебя хорошо видно и слышно), можно и даже должно совершенно не думать о публике, и в этом заключается вторая причина того, что в роли Трофимова я вдруг почувствовал себя куда более непринужденно, чем в роли Ромео.

У