изделий, где преобладали белые и золотистые тона, самым чудесным образом сочетавшиеся с нежно-голубым и бледно-розовым соцветием тех, кто демонстрировал своё великолепие и красоту в одном и том же месте.

Вульф всеми силами старался скрыть свою нервозность. Он чувствовал себя неловко и теснее прижимал локти к груди, боясь кого-нибудь задеть и вызвать явное неудовольствие. Ему казалось, что он всем мешает, он и норовил идти не рядом с Игнатьевым, как это делал драгоман Татаринов, а чуть поодаль, как бы прячась за их спинами.

Все блуждали в большой зале, невольно теснились и окидывали друг друга любопытно-вежливыми взглядами, ожидая начала торжеств.

Как-то так вышло, что Игнатьев со своими спутниками оказался если не в первых рядах, то очень близко к тем дверям, из которых должен был выйти в залу исчезнувший на время лорд Эльджин. Когда Николай продвигался в толпе, он чувствовал, как многие невольно расступались перед ним, а дамы не таили одобрения во взорах.

Высокий, статный, широкий в плечах он заметно выделялся из своего окружения, и его мужественные черты лица, открытый чистый лоб и умный взгляд красивых тёмных глаз с едва заметным ласковым прищуром сразу привлекли к себе всеобщее внимание. Мужчины почувствовали в нём соперника, а женщины — некую тайну, возможность завязать «особенные отношения».

— Кто он, этот Аполлон? — любопытно зашептались дамы и принялись донимать своих ревнивых спутников расспросами. Те уязвлённо фыркали: — Так… русский наблюдатель.

— Ладно, узнаем, — не соглашались с такой уничижительной оценкой любопытствующие, и вскоре несколько экстравагантных дам с наигранными ахами принялись расспрашивать Игнатьева о погоде в Петербурге и о том, какие цены на соболий мех?

Николай расточал улыбки, кланялся, целовал ручки, и покаянным тоном сожалел, что не был в Петербурге больше года.

— Безвылазно сидел в Пекине, как в плену.

— Чудовищно!

— Ужасно!

— Боже! — всплёскивали руками дамы. — Обладать такой завидной внешностью и не иметь возможности быть в свете! Право, нам неловко сознавать сию безумную несправедливость! Ах, оставьте! Да причём же здесь, дела? — Отмахивались они от его возражений и ссылок на служебную необходимость. — В молодости надо жить! И радоваться жизни! Надеемся, в Шанхае вы не будете скучать! — При этом каждая невольно опустила взор, чтобы скрыть своё кокетство, но скрыть так, чтоб он заметил, оценил и, разумеется, прельстился. А как ещё иначе показать длину ресниц и глянуть из-под них с надеждой?

Но вот появился лорд Эльджин со свитой, всех пригласили к банкетным столам, и барон Гро предоставил слово своему коллеге.

Возбуждённый говор стих. Все замолчали, повернувшись в его сторону и забыв на время о своих знакомцах, спутниках и веерах. Зрелые дамы поднесли к глазам лорнеты.

— Леди и джентльмены, — держа в руке бокал с шампанским, обратился лорд Эльджин к собравшимся и встретился взглядом с каждым, кто, по его мнению, должен был сыграть главную или вспомогательную роль в задуманном им фарсе под рабочим названием «церемониал коленопреклонения или поход на Пекин». И если его взгляд задержался на американце, то Игнатьева он просто не заметил. Вернее, посмотрел так, как смотрят на афишную тумбу: пристально и безучастно. Зато он дважды помянул в своём праздничном спиче генерал-губернатора Шанхая, усадив того между двумя адмиралами: британцем Хопом и французом Шарнэ. Пусть почувствует их дружеские локти. При этом, давя усмешку, он заговорил быстрее, чем обычно, страстно и взволнованно. Заговорил так, чтобы каждый уяснил: он, лорд Эльджин — опытный и дерзкий дипломат, фаворит палаты пэров, много лет служит короне, и лучше многих знает, кто, на что способен из господ, одетых во фраки и непременно в белоснежные манишки. О! его не проведёшь. Пусть образование у него не музыкальное, зато слух абсолютный, позволяющий улавливать любую фальшь, да что там фальшь — тончайшие оттенки в игре того или иного оркестранта. И в данное время никому иному, как ему была доверена дирижёрская палочка, и дерзновенное право стоять спиной к сильным мира сего, к монархам и членам правительства, к ложам, партеру — ко всем, кто так или иначе захотел услышать старую английскую увертюру, исполняемую сейчас на гнилых подмостках дикого Китая. Увертюру древнюю, как мир: «Горе побеждённым»!

Коснувшись внешней политики Англии, лорд Эльджин подчеркнул её открытость, гуманность и бескорыстие. Судя по его напыщенным фразам, единственное правительство, которое могло и может управлять миром в «условиях нового времени» это правительство её величества королевы Елизаветы, в честь которой он — её посланник — и предлагает выпить всех присутствующих стоя.

Военно-морской оркестр бодро грянул гимн «Боже, храни королеву»! и присутствующие чинно подняли бокалы, встав со своих мест. Чёрные сюртуки, белые морские кители и многоцветье женских платьев — весь бомонд и знать Шанхая. Его блеск.

В середине залы между столами был оставлен широкий проход. Множество цветов на столах, роскошные наряды и ослепительные украшения, великолепный интерьер клуба, и широкие окна, сквозь стёкла которых виднелось яркое безоблачное небо и голубело в летней дымке море, делали торжество необычайно пышным, а его атмосферу — удивительно праздничной. Напротив Игнатьева, за дальним столом у противоположной стены сидела девушка в нарядном лёгком платье и, когда лорд Эльджин предложил всем выпить, она послала ему воздушный поцелуй и многозначительно приподняла свой бокал, словно приглашая англичанина отведать вина с ней наедине. Воздушное платье, отделанное кружевом и крохотными бриллиантами, придавали её фигуре особую стройность. Николай отвёл от неё взгляд и печально вздохнул. Вспомнил My Лань. Она была бы в этом обществе ослепительно хороша, как бывает дивно прелестна и чарующе нежна полураскрывшаяся роза в утреннем саду на фоне зелени, обрызганной росой. В любом народе есть свои святые, есть явленные людям чудеса и красота, внушающие мысль о прелести и тайне жизни. Он прикрыл глаза рукой, и со стороны могло показаться, что он глубоко прочувствовал и теперь пытается осмыслить проникновенную речь лорда Эльджина. Разве что побелевшие скулы да еле заметное подрагивание пальцев могли говорить об иной причине его отрешённости. Спустя какое-то время к нему пробрался секретарь французского посольства барон Меритенс и попросил подойти к английскому консулу Парису. С дипломатической точки зрения это, конечно, было унижением. Консул сам должен был подойти к русскому посланнику или к его секретарю Вульфу, засвидетельствовать своё почтение и передать всё, что намеревался сообщить. Игнатьев кивнул и вида не подал, что самолюбие его уязвлено: он кроток, очень кроток, и к тому же, глуп, как пробка. Ничего не понимает в этом мире. Ничего.

Английский консул