Шрифт:
Закладка:
Темно-коричневое с золотой надписью: «Becker».
Саша сел, открыл крышку, и полилась знаменитая мелодия. Сколько раз его просили это сыграть!
После музыки Альфонский с сыном Витей повел его на экскурсию по универу. Гогель решился доверить подопечного ректору и ушел отдыхать с дороги.
Что Сашу совершенно устраивало.
Начали, собственно с ректорского дома, который оказался старейшим строением университета, выжившим во время пожара 1812 года.
— Его спас декан нравственно-политического факультета Христиан Штельцер, — рассказывал Аркадий Алексеевич, — он единственный из профессоров остался в Москве во время французской оккупации и пытался спасти университетские здания, музейные коллекции, библиотеку и имущество профессоров. Считал себя проректором и пытался руководить оставшимися служителями университета. Но был вынужден поступить в учрежденный французами московский муниципалитет, где, как юрист, служил по уголовной части, возглавил департамент «общественной безопасности» и, говорят, участвовал в расстрелах поджигателей.
— Если сии патриоты поджигали университетские фонды, даже не знаешь, как к этому относиться, — заметил Саша.
— Было расследование, — продолжил Альфонский, — Штельцер оправдывался тем, что «служил городу, а не врагу». Но, по свидетельствам очевидцев, он «весьма дурно поступал с нашими». За сотрудничество с французами Сенат приговорил его к лишению чина и высылке за границу, но государь Александр Павлович объявил амнистию. А Штельцер написал прошение на высочайшее имя, где полностью раскаялся. Так что приговор в исполнение не привели. Ему даже вернули жалование за два года, пока длилось следствие.
Но он все равно покинул Москву, и через некоторое время был избран ректором Дерптского университета.
— Жаль… наверное, — сказал Саша. — Мне вообще обидно, когда умные и образованные люди нас покидают. Даже если все не так однозначно.
— Дерптский — тоже российский университет, — заметил Альфонский. — А неоднозначно все более чем. В тот же год его уличили в торговле докторскими степенями без экзаменов и защиты диссертации. Это было громкое дело, которое получило название «Дерптской аферы». Летом, во время каникул, когда в университете почти не было ни профессоров, ни студентов, двух немцев произвели в доктора права. Первый был богатым театральным портным, а второй — купцом. С помощью ученой степени они рассчитывали приобрести чин коллежского асессора и потомственное дворянство.
Говорят, что Штельцером и деканом юридического факультета Христианом Кёхи была получена взятка в 30 тысяч рублей.
— Серьезно! — заметил Саша.
Этак штук шесть березовых рощиц.
— Но, наверное, преувеличивают, — сказал Альфонский. — Так или иначе ни о каких диссертациях никто не слышал, зато много говорили о прекрасном обеде, данном посредником, который передавал купюры. Вскоре слухи дошли до Петербурга.
— Александр Павлович знал?
— Конечно. Ему передал министр просвещения князь Голицын.
— Каторга?
— Нет, не так круто. Но последовал высочайший приказ лишить профессоров их должностей с обязательством немедленно покинуть Дерпт и запрещением вступать на службу в Российской империи.
Так что Штельцер вернулся на родину, в Пруссию.
— Ну, может быть и не надо профессоров на каторгу, — сказал Саша. — Добрый Александр Павлович, наверное, знал, что делал.
— Да, — сказал Альфонский. — Правда, два года докторские степени не присваивали вообще, но потом изменили правила, и злоупотребления кончились. А Штельцер еще успел послужить приват-доцентом Берлинского университета.
— А говорят «честная Германия», — хмыкнул Саша.
— Немцы разные, — заметил Альфонский.
— Григорий Федорович, слава Богу спит, — Саша улыбнулся и подмигнул. — Так что хорошо, что вы мне все рассказываете, про Штельцера очень интересно.
— Редакцию покажем Александру Александровичу? — тихо спросил Витя.
Аркадий Алексеевич приподнял брови и задумался.
— Что тут у вас за «Колокол» выходил? — заинтересовался Саша.
Глава 16
— Боже упаси! — сказал Альфонский. — Ну, какой «Колокол»! Всего лишь «Телескоп».
— А, это где Чаадаев печатался? — спросил Саша.
— Да, — кивнул Витя.
— Ну, показывайте исторической место, — улыбнулся Саша. — А то Александр Иванович считает меня чуть не новым воплощением автора «Философических писем», а я в редакции никогда не был.
— А письма читали? — спросил Витя.
— Нет, только первое Никса пересказывал.
— Цесаревич? — переспросил Витя.
— Да. Прямо с цитатами. А ему пересказывал… не будем говорить кто.
— И что вы о них думаете? — спросил ректор.
— Там безусловно есть рациональное зерно: европейский путь — единственный для всех народов, все остальное — только нелепые отступления, а благоденствие Европы — следствие её верной дороги. Но некоторые вещи автор пишет исключительно, чтобы вызвать дискуссию. Например, о мрачной русской истории или отсутствии вклада России в мировую культуру.
— Надеждин его и опубликовал для оживления журнала, — заметил Альфонский, — а вовсе не потому, что был согласен с автором.
— О, да! Наши национальные юридические традиции, — усмехнулся Саша. — Принцип неожиданности уголовного преследования. Человек хотел повысить тираж и обнаружил свой журнал закрытым, а себя в Сибири.
— Но он должен был предполагать, чем все кончится! — возразил ректор.
— Не должен, — сказал Саша. — Во-первых, юриспруденция — это точная наука, где ничего не строится на предположениях. Нужны четкие правила игры. Допустим, нельзя трогать Бога и царствующего монарха. Ну, ок! Но все остальное-то можно.
Во-вторых, вот так и убивают инициативу. И принцип «как бы чего не вышло» становится условием выживания. А потом мы удивляемся, почему английская сталь лучшего качества, они умеют делать станки, а мы — не очень, наукам мы учимся у них, а не они у нас, да и торгуют они успешнее. Да просто не боятся!
— Что-то есть от Чаадаева, — заметил Витя.
— Много, не спорю, — кивнул Саша. — Тем не менее, считать Чаадаева моим вдохновителем есть некоторое преувеличение.
— А кого можно? — поинтересовался Витя.
— Джона Локка, — сказал Саша. — Мечтаю поставить его бюст в моей комнате.
— Читали? — спросил Альфонский.
— Каюсь, нет, — признался Саша. — Надо исправляться, конечно. Но премного наслышан.
Собственно, купленный в Перестройку, но так и не прочитанный темно-зеленый трехтомник Локка из серии «Философское наследие» так и остался там в будущем в библиотеке московской квартиры.
Саша почувствовал легкий укор совести.
— Вы читаете по-английски? — спросил Аркадий Алексеевич.
— Да, — кивнул Саша. — Хотя не идеально.
Вот! А мог бы на русском прочитать!
Тем временем они спустились на первый этаж, и
