Шрифт:
Закладка:
В больницу, однако, ее не приняли, сказав, что болезнь ее слишком ничтожна. Она пошла в другую, и получила тот же самый ответ. С озлобленной горечью вернулась она домой и почти на последние деньги принесла с собою из мелочной лавочки стакан уксусу да выпросила у Пахома Борисовича большую щепоть нюхательного табаку. Смешав одно с другим, Ксёша залпом проглотила стакан и, едва успев проговорить: «Теперь примут, теперь уже не откажут!» — закашлялась убийственным, удушающим кашлем. Почти немедленно открылся у нее припадок сильной рвоты, а через час полицейский подчасок поневоле уже привез и сдал в больницу почти бесчувственную девушку.
Маша чувствовала себя много обязанной этой девушке и потому часто навещала ее в больнице, убедив даже принять от нее взаймы половину той суммы, которая пришлась на ее долю за шитье белья. Но Ксёше не суждено было возвратить ей долг. У нее открылась скоротечная чахотка, и через два с небольшим месяца судьба покончила над нею свою трагическую развязку.
От случайного укола пальца сделалась ногтоеда, которую врачи-филантропы не сочли такой серьезной болезнью, чтобы ради ее уделить какой-нибудь швее свободную койку в больничном помещении, не подозревая того, что в этой койке для нее заключается вопрос хлеба, то есть, другими словами, вопрос жизни или смерти. Не приняли из-за пустой болезни — она хватила стакан уксусу с табаком и получила чахотку. Тогда ее поместили в филантропическую больницу, для того чтобы свезти оттуда на Волковское кладбище.
Сколь ни мелок и ни ничтожен сам по себе этот факт в ряду более крупных житейских явлений, трагическая сторона его от этого не становится менее ужасной. А это именно факт, который мы передали кратко, потому что и без больших подробностей для каждого ясна его возмущающая безотрадность.
Но Маше не довелось уже видеть смерть и похороны своей угольной соседки, так как ее самое в это время постигла уже судьба не более отрадного свойства.
XVIII
ЗА РУБИКОН
Едва лишь успел истечь для нее второй месяц житья в Спицыной берлоге, как Домна Родионовна, купно со своим супругом, потребовала немедленно платы за третий. Маша отдала им свои последние четыре рубля и Христом-Богом просила подождать сколько-нибудь остальные одиннадцать. Спицы скорчили кислые гримасы и, ссылаясь на тяжелые свои обстоятельства, согласились — уж так и быть! — отсрочить ей на одну недельку.
Сашенька-матушка в это время, казалось, чаще прежнего стала забегать к своим соседям и дольше шушукаться с ними, по секрету, в их спальне.
В одну из таких забежек Домна Родионовна кликнула туда же и Машу. Недельная отсрочка к этому времени уже прошла. Какой-то чуткий удар в сердце — почти предчувствие — подал Маше весть о том, что в этом призыве заключается для нее нечто роковое.
— С вами, миленькая моя, Александра Пахомовна говорить желают, — начала ей Домна Родионовна, — они имеют для вас в виду очень лестное предложение.
Маша инстинктивно почувствовала, к чему клонит это начало. Она внутренне крепилась, оправилась и решалась устойчиво ждать, что будет дальше…
— Да что ж, — подхватила Пахомовна, пуская вверх колечки табачного дыма, — Машенька очинно хорошо и сама знает, что я к ней завсегда с самым душевным моим расположением… Слава Тебе Господи, даже и деньгами вспомоществование оказывала. Ни рубашонки, ни платьица на хребте не было, все сама ей справила, по доброте своей, да по христианству, потому — девушка она хорошая, и как я ее понимаю, так она даже завсегда благодарность ко мне за все добро мое чувствует.
— Нда-с! — прищелкнул языком и подмигнул глазом майор, потирая свои загребистые руки. — Чем по углам-то жить, так лучше в атласах да в бархатах погуливать! Разными деликатесами будете питаться да амбре свое соблюдать. Вы вот там сидите себе, а за вас добрые люди распинаются, хлопочут, да вот и прекрасное дельце вам устроили: карася на удочку поймали, а вам теперь только взять да с удочки снять, да на сковородке изжарить, да в малиновый ротик снесть. Ха-ха-ха!.. Так-то-с, жиличка моя милая, так-то-с!.. Вы вот там и не знаете, а мы вам женишка подыскали.
— Как женишка? — удивленно откликнулась Маша.
— Ну, хоть и не совсем женишка, а знаете… эдак… вроде того. Тех же щей, да жиже влей, чтобы гуще вышло. Хе-хе!.. Понимаете ли эту аллегорию али не понимаете?
— До аллегорий я не охотница, — улыбнулась девушка, — говорите ясней.
— Что ты, мать моя, сиротой-то казанской прикидываешься! — вступилась Сашенька-матушка. — Уж, кажется, и то жуют да в рот кладут, а она, вишь ты, невинность целомудренная, и проглотить не сумеет! Ну, да что там толковать! Расскажу тебе прямо: хочешь идти на содержание? Отменного купца тебе подыскала. Уж так только для тебя его и приберегла, по любви моей, значит, чтобы ласку ты мою не забывала.
Маша побледнела и досадливо сжала свои ровные зубы.
— Что ж молчишь-то? Аль с радости и языка лишилась? Говори, желаешь или нет, — мазнула ее сваха пальцем под подбородок.
— Нет, уж попробовала я раз этого содержания, — сдержанно и тихо ответила Маша. — Будет с меня! Да и что я вам? Какой с меня вам толк? У вас ведь, Александра Пахомовна, и другая на мое место найдется, а меня уж оставьте, мне и так хорошо.
— Что фордыбачишь-то! Ну что фордыбачишь, говорю тебе! Смех просто слушать! Хорошо ей! Ну что тут хорошего? Хозяева вон Христа ради только на фатере держат да из жалости кормят еще пока, а они ведь не богачи какие, им всякая копейка в счет. Ну, покормят да и перестанут: что ж даром-то держать тебя! А как с квартиры сгонят, куда сунешься?
— Найду куда! Свет не без добрых людей! — махнула рукой девушка.
— Да поди-ка поищи их нынче, добрых-то! Вот тебе добрые люди! — указала Пахомовна на Спиц и на себя. — Дают тебе добрый совет, а ты нос фуфыришь. Ну скажи мне на милость, к лицу ли тебе эдакие финты финтить? Что ты, в сам-деле, генеральская дочка, что ли? Такая же мещанка, как и прочие. Я вот хоша и чиновничья дочь, а все же в свое время не гнушалась. Ума в тебе, Машка, нету! Правильно тебе говорю, что рассудка ни на капельку!
— Ну уж какой есть, да свой, — буркнула сквозь зубы
