Шрифт:
Закладка:
— На дуэль вызовешь? Сатисфакция?
— Дуэль, не дуэль, а спросить бы насчет ключиков.
Однажды, как в былые времена, супруги случайно встретились у двери кафе:
— Зайдем, — предложила Лара, — у меня получка. Угощаю.
Пока Лара заказывала коктейль, Виктор неторопливым движением завсегдатая облокотился на стойку, принялся наводить в этюднике порядок — старые, отощавшие тюбики разболтались, дребезжали, это раздражало Виктора. Он проверил все свое хозяйство, палитру, масленку и уже закрывал этюдник, когда вдруг запах пряных духов заставил его оглянуться — рядом, кроме Лары, никого не было. Ковальчик накинулся на Тасю:
— Это ты надушилась заграничными?
Девушка удивленно уставилась на Виктора:
— Откуда у меня заграничные?
— Противно, когда в кафе пахнет не кофе, а снадобьями.
— Да что вы… Я никогда не позволяю себе на работе. Это сейчас был здесь один. Подошел ко мне, потом вдруг… Не знаю, должно, отозвал кто. Или, может, знакомого увидел…
— Это его духи! — повернулся к Ларе Виктор. — Он только что был здесь!
— Я не заметила.
— Не заметила! Никогда ничего не замечаешь… — Виктор снова набросился на Тасю. — Он что, ключики тебе предлагал?
— Ключи? Какие ключи? — испуганно уставилась на Ковальчика девушка. — Почем вы знаете?
Виктор уже не слушал ее, подхватил этюдник, кинулся к выходу, но крышка, не защелкнутая крючками, раскрылась, небрежно уложенная палитра вывалилась, и тюбики посыпались на пол. Виктор кинулся подбирать свое добро, кто-то помогал ему, девушки собирали тюбики и кидали в этюдник, как медяки в шапку.
Невысокий парень в кепке, надвинутой на глаза, оттолкнул Ковальчика:
— Сойди с дороги, парень!
— Виктор! — позвала Лара. — Виктор! — повысила она голос.
Виктор нехотя подошел.
Они еще сидели за столиком, когда вернулся парень в надвинутой на брови кепке:
— Разрешите? — и, едва присев, панибратски заговорил с Ковальчиком. — Эх, художник, перешел ты мне дорогу. И сам прозевал, и мне палку в колеса!
Круто повернувшись, он крикнул официантке:
— Девушка, и сюда с коньяком. Нет коньяка? Ни одной звездочки? Тогда с ликером. Или чего-нибудь. Кофе поменьше! — Снова обратился к Виктору: — А мне с этим господинчиком вот как повидаться желательно.
— Если вам охота повидаться — у каждого гражданина есть адрес и рабочее место.
— Умница. Догадливый, — похвалил Виктора парень, — как раз затем и подсел к тебе. Будь любезен, подскажи его место жительства?
— Да почем я знаю!
— То есть, как понять? За человеком бегаешь, а человека не знаешь?
И уставился на Лару:
— И вы не знаете?
— Он не нашей системы.
— Слыхал? — подхватил парень в кепке, — не их системы! И так они все.
— Послушай! — вскинулся Ковальчик. — На каком основании?..
Но парень не слушал его.
— Она сказала: «не нашей системы». И другая говорила — «не нашей системы». И так каждая. Понял, что получается? Есть гад и нету. Но где-то ж он сидит, подрабатывает? Рукой подать, а схватить не моги.
Парень все больше распалялся, растравлял, разжигал себя — словно нарочито, чтобы отважиться на какой-то поступок.
— Что получается, говорю? Егорий Крейда за все ответчик. По каждому делу, на каждый случай своя статья и параграф и до каждого параграфа примечание!..
— Да отстань, ты, — выкрикнул Ковальчик, — какое мне дело…
— Вот, правильно, — кивнул головой Крейда, — какое нам дело? А между прочим вдогонку за ним кинулся, — значит, было дело?
— Ты что пристал ко мне? — вскипел Ковальчик. — Я художник. Понял — художник. И все. Маляр. Мое дело крыши красить!
— Виктор! — одернула художника Лара.
— Виктор, Виктор — а чего он пристал ко мне?
— Верно. Правильно, — одобрительно закивал головой Егорий. — Каждый сам по себе. Никому нет дела… — и Крейда занялся своим напитком, разбавленным кофе.
Ковальчик подхватил с пола этюдник, положил на колени, принялся наводить порядок; попались листы полуватмана, залежались еще с той поры, когда, расставшись с Ларой, он играл в «Монпарнас», рисовал в кафе девчонок. Положил листок на стол, пробовал карандаш, заштриховал краешек, набросал профиль Лары, очень похожий, но простенький, контурный, ученический. Покосился виновато на Лару, торопливо перевернул листок, продолжал водить карандашом, возникли очертания надменного человека с настороженным взглядом.
Крейда отодвинул пустую чашку поднялся было из-за стола и вдруг склонился над листом полуватмана:
— Ты что малюешь? Ты что малюешь, художник? Ты кого нацарапал?
— Не узнаешь?
Крейда воспаленными глазками прилип к рисунку:
— А черт его знает… Вроде узнаю. А вроде и нет.
Виктор подвинул рисунок Ларе:
— Лариса, скажи слово!
— Обычная твоя манера; мелькнет что-то… Но тебе ж сказали — не похож. И уши у него не торчат так зверски.
— Ага, значит зацепили ушки? И на том спасибо.
— Ничего более не могу сказать.
— А почему ты разволновалась?
— Не знаю. Что-то неприятное, даже страшное в твоем рисунке.
— Страшное? Признаться, не заметил.
Виктор разглядывал свой набросок, положил на пол, продолжал разглядывать:
— Рожа как рожа. Упорная, самовлюбленная:
— Не знаю, не замечала. Не видала его таким. Или нет, однажды — он стоял у витрины, у нас еще не зажигали свет. А на улице были ясные сумерки. И вот, когда он не знал, что за ним наблюдают…
— Извиняюсь, разреши подробней рассмотреть? — приглядывался к рисунку Крейда.
— Можешь взять на память. О сегодняшней встрече.
— Если позволишь…
Крейда с неуклюжей осторожностью, как берут неловкой рукой нужный документ, поднял с пола рисунок, бережно сложил, так что чистая половина прикрыла рисунок, спрятал в карман:
— Всех благ!
Он двинулся мелкими шажками к выходу и вдруг остановился.
Виктор видел, как Егорий подошел к новому посетителю, молодому, подтянутому человеку в сером плаще; о чем-то заговорил с ним и — Виктору показалось — передал ему рисунок.
Лариса упрекнула Виктора:
— Там был еще другой набросок — на другой стороне!
— Я не помню. Разве я рисовал что нибудь? Ах, да…
— Ты удивительно невнимателен. Хотя бы каплю уважения! — Лара порывисто встала из-за столика. — Ты знаешь, кто этот, в серой болонье? — проговорила она тихо. — Он приходил к нам. Ну, после того случая на Новом проспекте. Девушки говорили — из управления.
— Ладно, пошли, Лариса.
— У меня эта продавщица из «Лаванды» все время перед глазами.
— А я подумал о твоих девчатах: всполошились. «Ахах, происшествие!» В зеркало глянули, губы подмалевали и пошли себе дальше улыбаться. Может, такова и есть жизнь — улыбайся, пока улыбается?
— А я сейчас о нашем маленьком думаю, жду его. Хочу ему хорошей, настоящей жизни. Ревниво присматриваюсь ко всему вокруг: что ждет его? Раньше я так не думала.
— Ты упрекаешь меня в чем-то?
— Нет, Вика, я не упрекаю, говорю о том, что на душе. Маленький придет, и я хочу, чтобы все для него было хорошо, всюду, где ему быть, по земле ходить.
