Перед рассветом что-то разбудило меня, тополя метались, стучали в окна. Пошла в школу пораньше, не сиделось дома. Причесалась гладко, туго повязалась косынкой, чтобы ветер не растрепал. На перекрестке вырвались сквозняки, обдали песком и цементом. Отбивалась от ветра и чуть было не споткнулась о ступеньку подъезда, в котором пряталась от ребят.

Вдруг на третьем этаже сквозняком распахнуло окно, посыпались осколки. Над головой закружил подхваченный ветром небольшой обрывок бумаги. Я не обратила бы на него внимания, но в окне появилось встревоженное, распухшее лицо, протянулась рука, словно хотела поймать листок. Я подумала: наверно, какой-то важный документ. Кинулась за листком — обыкновенный клочок почтовой бумаги. Написано что-то, фиолетовые чернила. Всего одна строчка. Я не хотела читать, зачем мне чужое? Но строчка так и осталась перед глазами «ни винить некого…» А из подъезда выбежал суетливый человек. Улыбается, благодарит. Выхватил листок и шмыгнул в подъезд. Я иду за ним, — показалось, что Тасин «хозяин» из кафе-ресторана. Голова такая же маленькая под модной велюровой шляпой и шагает так же нахально, но потом вдруг оглядывается.

И вот уж лестница, первая площадка, вторая.

А я все иду за ним…

У раскрытой двери он внезапно остановился, вижу, совсем другой человек. Хлопнула дверь, щелкнул замок.

Потом соседская дверь чуть-чуть приоткрылась, узкой щелочкой, ничего не видать, только вверху напудренный нос и внизу черный, блестящий нос косолапой собачонки. И сразу оба носа исчезли, дверь закрылась.

…А после уроков я узнала о том, что произошло.

Катерина Михайловна и Саранцев проводили Марину «до самой хаты», рассказывала потом Маринка. Бабця накинулась было на нее: «де блукала?» Но, приметив чужих, всполошилась; сгорбленная, морщинистая, как пересохшая земля, застыла на пороге. Потом, угадав добрых людей, успокоилась, хоть все еще продолжала ворчать — вот раньше жили, а теперь живут…

Катерине Михайловне вспомнилось сказанное Саранцевым: «Хату снесут».

Хату снесут, но живая душа ее незыблемо утвердится в новом возникающем мире. Великая честь и великая радость хоть малой долей содействовать счастью, жизнестойкости, силе разума этого мира, детей его…

— Итак, твой честный, непосредственный, искренний парень не явился. И не явится, надо полагать, — проговорил Анатолий.

— Меня всегда раздражала твоя категоричность.

— Не явится по той простой причине, что в данный момент застрял в погребке, уперся локтями в стойку, глубоко осмысливает бытие.

— Ты видел его?

— Торчит в кабачке. Раскис. Пьет. Разглагольствует.

— Как все это обидно, Толик. Неглупый парень. Душевный. Ты бы послушал его.

— Почему он не явился? Вот что хотел бы услышать. Почему не явился? Что это? Широта души, не укладывающейся в рамках времени и пространства? Малодушие? А впрочем, черт с ним. Обошлись без него…

— Значит, тебе все известно? Не терял даром времени в кафе?

— А ты думаешь, легко пробиться сквозь этот барьер неизвестных? Происшествие в сгустке жизни. Пробейся сквозь этот сгусток. Все эти завсегдатаи — Русланы, Викторы. И этот Сергей — участливый или причастный?

Шеф Саранцева слыл в отделении человеком правильным, требовательным, справедливым, а главное разумным, что всегда надлежаще ценится подчиненными, особенно молодежью. Это и в прозвищах отражалось: Сам, Вий, Старик — говорили о нем за глаза.

Молодых подкупало то, что войдя в кабинет, они прежде всего встречали человеческий взгляд, а потом уже отдавали должное регалиям и знакам служебного отличия.

— Вот тебе ниточка, Саранцев, — напутствовал вчера Анатолия Богдан Игнатьевич, — распутывай клубочек.

Но клубочек ускользал, ниточка оборвалась. Саранцев торопливо собирал в папку мелко исписанные листки, шелест бумаги раздражал его, раздражала эта бумажность подшитого дела, за которой не было еще подлинного раскрытия. Он повертел папку, бросил на стол, снова перебирал листы, когда вдруг кто-то приоткрыл дверь:

— Саранцев, тут к тебе!

И вслед за тем на пороге появился невысокий, по-спортивному собранный гражданин неопределенного возраста:

— Разрешите? — и тут же, без долгих слов: — Я относительно девицы из тридцать третьего номера. Относительно случая на Новом проспекте, дом номер тридцать три.

— Садитесь, — предложил Саранцев, стараясь подавить непрошеную встревоженность, — садитесь. С кем говорю и зачем явились?

— Егорий Крейда. Имел прозвище — Жорка. Но в настоящее время именуюсь в соответствии с паспортом. Слесарь «Металлмашпрома», специально по кассам.

— Повторите, какая специальность? — не разобрал Саранцев.

— По несгораемым кассам, по ремонту сейфов.

— По ремонту? — приглядывался к посетителю Анатолий.

— Так точно, по ремонту и установке. Разъездной.

— Как вы сказали?

— Разъездной, говорю. По вызову.

— И много приходится разъезжать?

— Дело показывает.

— Что же привело вас сюда?

— Я уже сообщил, относительно этой самой девицы.

— Она что, знакомая ваша? — уставился на посетителя Саранцев.

— Да, можно сказать, — не отвел глаза Егорий, — с давнего времени.

— Рассказывайте. И, если уж явились, рассказывайте точно, — предупредил Саранцев.

— Затем и пришел, начальник.

— В данный момент можете говорить: товарищ следователь.

— Понял, если доверяете, — поспешно продолжал Егорий Крейда. — Что имею заявить? Я так считаю, зачем мне лишнее на себя брать? Я свое отбыл. Все чисто. У меня сейчас совершенно другая жизнь.

— Сколько имели судимостей? Две или более?

— Хватит с меня двух. Вот так! — Крейда поднял руку над головой.

— Значит, две?

— Рецидив подгоняете, товарищ следователь? А вы не подгоняйте. Одно на одно не приходится. Вы меня послушайте, что я вам сейчас говорю. Точно указываю: имею характеристики и поощрения. Намереваюсь, как наилучше. И не желаю принимать чужих пятен.

— Ближе к делу, Крейда! Вы чем-то взволнованы?

— Именно взволнован. Каждый взволновался бы на моем месте. Эта девица, про которую вы знаете, вполне была чистая гражданка. Ни в чем замешана не была. Это я точно говорю. Познакомился случайно. Гулял с ней, ни во что не путал. Я еще тогда завязать хотел. Годы идут, товарищ следователь. А куда идут? Что мы хорошего видим? Сами знаете. Думал, вернусь, может, что получится. У меня и в мыслях не было ее запутывать.

— Ну, и как в дальнейшем, потом, когда вернулись?

— Сейчас обо всем доложу. Я в данный момент на хорошем счету, товарищ следователь. Точно говорю. И могу еще выше пойти. Короче сказать, интересы мои переменились. И у нее не оставалось уже прежнего интереса ко мне.

— Ближе к делу, — торопил Саранцев.

— Понял. Перехожу, — засуетился Егорий, — должен был зайти к этой девице в тот самый день.

— Должен был или заходил? — подался вперед Саранцев.

— Не заходил я! — вскинулся Егорий. — Не заходил! — лицо его побагровело, а потом кровь схлынула, он судорожно задвигал губами, как будто пережевывал трудный кусок, — собирался зайти, однако не зашел. Честно говорю — собирался. И дружку своему бывшему так сказал: зайду, мол, к одной модерной девице в тридцать