Я улыбалась ему:

— А что же ты ешь в Японии?

— Главным образом рис почти без ничего, — сказал Фредерик, вытирая кетчуп в уголках рта. — А кола тут есть? Давай я возьму нам еще колы.

Фредерик встал и пошел к холодильнику у стойки, мимо мужчины у автомата, который даже не обернулся на Фредерика. Я вдруг обрадовалась, что мы поедем в деревню. Таким образом появятся люди, которые потом смогут подтвердить, что Фредерик действительно тут был. Мужчина у игрового автомата и продавец закусок были бы неподходящими свидетелями, они непостижимым образом были заняты другими вещами, а не Фредериком — азартной игрой и фритюрницей.

Вернувшись ко мне, Фредерик озарил меня своими ясными глазами, которые, как позже выразится оптик, были цианисто-кобальтовые, как будто кола была тайным сокровищем. Он протянул мне бутылку, я взяла ее и обнаружила, что больше не дрожу. Как хорошо, что ты здесь, подумала я. Фредерик засмеялся и откинулся назад.

— Как хорошо, что я здесь, — сказал он с облегчением, как будто сам себе не верил.

Ночь мы провели на дистанции вытянутой руки: он на раскладном диване, я на своей кровати. Его кимоно лежало на стуле как упавшее в обморок привидение. Я боялась, что Фредерик под этим кимоно носит специальное буддийское белье, которое выглядит как набедренная повязка у борцов сумо, но он носил то, что носят нормальные люди.

Фредерик так отрегулировал раскладной диван, чтобы ему не пришлось смотреть на кривой стеллаж. Мы оба смотрели в потолок, как будто нам объявили, что там через несколько минут покажут отмеченный наградами документальный фильм. Я и не знала, что не сплю так заметно, пока Фредерик мне не сказал:

— А теперь тебе надо поспать, Луиза.

— Но я ведь лежу тихо, — сказала я, и Фредерик сказал:

— Аж до меня доходит, какая ты тихая.

Глубокой ночью, когда мы с Фредериком все еще терпеливо ждали документального фильма, моя мать встрепенулась от сна в кровати Альберто.

Было три часа, Альберто рядом с ней не оказалось, он часто вставал ночами, спускался вниз в кафе, чтобы составить новое сочетание шариков. Моя мать взглянула на пустое место подле себя, откинутое одеяло. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что отсутствует не только Альберто.

Отсутствовал ее вечный вопрос, должна ли она оставить моего отца. Вопрос куда-то ушел, и моя мать вдруг осознала, что он больше никогда не вернется, потому что в момент внезапного пробуждения она оставила отца.

Она откинулась назад, упала на подушки и посмотрела на голую темную лампочку, висящую над кроватью Альберто.

Можно было годами жить в дурной компании одного вопроса, можно было извести себя им, а он потом исчезает в одно движение, в единственный момент пробуждения, когда ты приходишь в себя и вскакиваешь. Моя мать покинула моего отца, а то, что он покинул ее еще раньше, вообще не имело отношения к делу. У моей матери был сдвиг по времени, поэтому она покинула его — с ее точки зрения — первой.

И разумеется, мой отец заметил это. Он заметил это далеко в Сибири, и в ту же секунду, когда моя мать воспрянула из сна, он позвонил ей из телефона-автомата, но не дозвонился, потому что ее не было дома; она сидела в кровати Альберто и покинула его. Поэтому мой отец в сибирском телефоне-автомате держал в руке только бесконечные длинные гудки, и Сельма — внизу в своей квартире — заткнула ухо подушкой, потому что звонки шли прямо над ней и всё звонили, звонили и звонили.

После того, как моя мать вскочила, она уже не могла заснуть. Она оделась, прошла мимо Альберто, не попрощавшись, и вышла из кафе-мороженого в тишину деревни. Она рассматривала закрытые лица домов, которые уже десятилетия знала наизусть и которые только теперь впервые стали ей близки. Пока она шла по улицам, постепенно разворачивалось все то пространство, которое она выиграла от исчезновения вопроса.

Кончики пальцев матери, которые всегда были холодными, сколько она себя помнила, вдруг согрелись. Она не была натренирована в ходьбе на расстояния, но зато была хорошо натренирована в расставании.

Она долго шла по деревне, дольше, чем, собственно, может длиться наша деревня, она не хотела меня будить, но была так счастлива всем тем простором, который она вдруг обрела, что в шесть часов утра уже не могла ждать дольше. Она вошла в будку телефона-автомата рядом с магазином. Над дверью магазина как раз зажглась, мерцая, неоновая надпись, а перед магазином уже стоял фургон поставщика.

Мы с Фредериком вскочили, когда зазвонил телефон, я испугалась, потому что знала: так рано телефон звонит только при внезапной смерти или при безотлагательной любви, а поскольку все, что было у любви безотлагательного, теперь лежало у меня на раскладном диване, я подумала: сейчас кто-то умер.

— Извини, что я тебя бужу, Луиза, — сказала моя мать. — Но я непременно должна тебе кое-что рассказать. Я оставила твоего отца, — сказала она. — Я теперь одна.

Она сказала это так взволнованно, как другие объявляют: «Я с кем-то познакомилась».

— Поздравляю, — сказала я.

— И я хотела тебе сказать, — она сделала глубокий вдох, — я хотела тебе сказать, что мне очень жаль, что я никогда не была по-настоящему в твоем распоряжении.

Я провела ладонью по лицу. С таким же успехом, я считала, моя мать могла бы извиниться за время года.

Чтобы хоть что-то сказать, я сказала:

— Ну что поделаешь.

Моя мать смотрела на фургон. Поставщик лавочника как раз втолкнул в магазин решетчатую каталку для продуктов в рост человека, закрытую серым брезентом, и остановился на полдороге, чтобы завязать шнурок. И если бы сейчас вдруг появилась Эльсбет и сказала бы: «Смотри-ка, Астрид, это похоже на серую, страшную стену стенаний, перед которой мы все когда-нибудь встанем на колени», то моя мать ответила бы ей: «Да, похоже на то».

— И с этим мне теперь жить, что ничего уже не поделаешь, — сказала она в трубку.

— Да, — сказала я, — мне тоже приходится так и делать. Уже довольно давно. И ничего, получается хорошо.

— Поспи еще немного, Луисхен, — сказала моя мать, а я и в самом деле очень хотела спать, Фредерик тоже, мы больше совершенно не хотели ждать документального фильма на потолке, но едва я легла, как телефон снова зазвонил, и опять это была не смерть, а любовь.

— Ну что опять? — спросила я.

— Это я, — сказал мой отец.

— Что-то случилось?

— Нет.

— Тогда почему