не давали себя выгуливать, особенно с тех пор, как приблизился приезд Фредерика; они крутились вокруг меня и вокруг окрестных деревьев, обвивая их как гирлянды из букв.

— Почему ты так беспокоишься, — спросила Сельма, — почему так нервничаешь?

Я смотрела на стул-каталку, как он с трудом преодолевал вязкую почву, и сказала:

— Генрих, карета хрустнула.

Сельма посмотрела на меня сбоку.

— В это я не верю, — сказала она.

— Я так боюсь, что мы все покажемся ему странными.

— Да он ведь и сам странный, — сказала Сельма. — Выламывается из чащи и ест «Марс».

Стул-каталка увяз одним колесом в грязи, Сельма выворотила его оттуда.

— Но и это еще не все, ведь так? — спросила она.

— Нет, — сказала я. С тех пор как стал надвигаться приезд Фредерика, я была занята тем, что с подозрением прислушивалась к собственному сердцу, как наши деревенские после сна Сельмы. Сердце не привыкло к такому вниманию и поэтому стучало учащенно, сбивая меня с толку. Я вспомнила, что когда начинается инфаркт, в одной руке чешется, но не помнила в какой, поэтому чесала обе руки.

— Ты тут что-то путаешь, — сказала Сельма.

Любовь настигает человека, думала я, она возникает как судебный исполнитель, который недавно явился в соседней деревне к крестьянину Лейдигу. Начавшаяся любовь, думала я, опечатывает все, что у тебя есть, и говорит: «Это все теперь не твое».

— Ты тут что-то путаешь, Луиза, — сказала Сельма, — это не любовь, это смерть.

Она обняла меня одной рукой, это выглядело так, будто она двигала по грязи вперед и стул-каталку, и меня.

— И есть в этом одно тонкое различие, — сказала она и улыбнулась — Из царства любви некоторые все же возвращаются.

Пока мы с Сельмой ходили по ульхеку, оптик перепроверил в своем фороптере множество линз. Он не мог увидеть в этом фороптере, разумеется, что господин Реддер завтра опять будет ругаться из-за Аляски и щедро распылять освежитель воздуха Blue Ocean Breeze. Он не мог видеть, что планы поменяются и мой дефектный, болтливый автоответчик потеряет дар речи перед лицом сообщения, что Фредерик явится раньше и что он уже, считай, здесь. Оптик не мог видеть, что я побегу навстречу Фредерику и что мы не будем знать на лестничной площадке, обняться ли нам, а если да, то как. Он не мог видеть, как Фредерик засмеется и скажет:

— Ты смотришь на меня так, будто я нечистый дух. А это всего лишь я, Фредерик. Мы говорили с тобой по телефону.

А если он все-таки смог это увидеть, то просто сохранил в тайне.

Felicità

— Ты слишком рано, — сказала я, когда мы с Фредериком стояли перед дверью моей квартиры, и это была самая глупая первая фраза из всех возможных.

— Я знаю, и мне очень жаль, — сказал Фредерик, — но кое-что сдвинулось. Ты дрожишь, — заметил он потом. — Тебя прямо-таки трясет.

— Это совершенно нормально, — сказала я. — У меня всегда так.

С двери квартиры напротив упал на пол небольшой венок из соленого теста и разбился на тысячу мелких крошек. Фредерик посмотрел на это крошево и снова перевел взгляд на меня.

— Плохо закрепили, — объяснила я.

Фредерик смотрел на меня с дружелюбием и вниманием, которое трудно было выдержать.

— Входи же, — сказала я, раскрывая перед ним дверь.

В моей крошечной прихожей лежали две коробки с вещами из врачебного кабинета моего отца. Все оборудование кабинета он распределил повсюду: несколько коробок стояли в подвале Эльсбет, несколько у меня, а большинство у Сельмы.

Аляска тоже стояла в прихожей, и там было так тесно, как будто мы втроем набились в шкаф. Фредерик попытался нагнуться к Аляске, но даже для наклона не хватило места.

— А это что такое? — спросил он, показывая на прозрачный пластиковый контейнер, стоявший на коробках.

— Это инструменты для ухо-горло-носа, — сказала я.

— А тут есть еще комната? — спросил Фредерик.

— Сюда, — указала я, подталкивая Фредерика в мое жилье.

Я попыталась взглянуть на это жилье свежим взглядом Фредерика. Раскладной диван, сверху покрывало для Аляски, стеллаж для книг, который стоял у меня еще в детской комнате, кровать, которая представляла собой матрац на подставке из реек, в углу стопка книг из нашего магазина для пробного чтения: чтобы знать, кому их рекомендовать. Фредерик посмотрел на стеллаж, быстро отвернулся и целеустремленно шагнул к небольшой фотографии на стене. Это фото было единственным предметом во всей квартире, который я не вытерла от пыли.

— Вот так всегда с гостями, — сказала как-то Сельма, — вычистишь все, а гость направляется как раз к тому месту, про которое ты забыла.

— Это Мартин, — сказала я. Нам с Мартином было на этом фото по четыре года. Сельма сфотографировала нас во время карнавала. Я была наряжена фиалкой, со слишком большой для меня шляпой Эльсбет на голове, а Мартин был земляничкой. Оптик тогда покрыл себе плечи искусственным газоном и притворялся грядкой. Он носил Мартина на руках.

— Стеллаж покосился, — сказал Фредерик, не сводя глаз с фотографии.

— Есть хочешь? — спросила я.

— Очень.

— Я тут подумала. Здесь есть японский ресторан, у них подают одно блюдо, называется Постное блюдо буддиста, и я подумала…

— Честно говоря, — сказал Фредерик, — я хочу картошку фри. Картошку фри с кетчупом.

Мы шли по райцентру, Аляска между нами, и я удивлялась, почему люди не пялятся на Фредерика и его красоту, и что никто никого не задавил, заглядевшись, и что люди не выворачивали шеи и не натыкались на фонарные столбы, и что пара, проходившая мимо нас в бурном споре, не потеряла нить разговора. Кто-то из встречных мельком поглядывал на нас, но скорее из-за монашеского одеяния Фредерика.

Мы вошли в закусочную. Там было два стоячих столика, над одним из них висел маленький включенный телевизор. Игровой автомат мигал лампочками и что-то наигрывал. Пахло прогорклым жиром.

— Хорошо здесь, — сказал Фредерик и сказал это без насмешки.

Он съел четыре порции картошки фри.

— А ты хочешь? — то и дело спрашивал он меня после того, как я управилась со своей порцией, и протягивал мне картошку, наколотую на пластиковую вилку. — Очень вкусно.

По телевизору над нами как раз выступали Аль Бано и Ромина Пауэр, они пели Felicità.

— Да, кстати, как идут дела у твоей матери с продавцом мороженого, — спросил Фредерик, выдавливая еще один пакетик кетчупа на свою картошку.

— Хорошо. Но я думаю, моя мать все еще любит моего отца.

— Прекрасно, — сказал Фредерик, — а отец?

— Он странствует.

— А этот оптик? Он признался твоей бабушке?

— Нет.

— Превосходно, — сказал Фредерик