Шрифт:
Закладка:
— Это мой талисман, — прошептала девушка. — Царица змей меня оберегает от злых.
— Ну, я не злой. Я хороший. Убери свой… гм… талисман. Иди! Нечего перед моими угольщиками бедрами вертеть… Иди в дом. Мусульманка ведь.
Он пожал плечами. Что ему до каких-то талисманов. Лицо Моники-он вспыхнуло. Пошло пятнами. На глазах выступили слезы.
— Ты и взаправду хороша. Красавице и мешок из-под угля к лицу. А, правда, руки у тебя чистые? Ты скажи, ты не махау?
В его голосе зазвучали нотки сомнения.
— Никакая я не махау, — простодушно сказала Моника. — Вот тут одно белое пятнышко нашли, — и она уголком переплета показала на тыльную сторону кисти руки. — Вот, маленькое. Ваш дядя ишан сказал: «У тебя песь. Ты прокаженная», — и меня посадили на собачью цепь в хлев.
— Хорошо же! Значит, тебя посадили в яму большевики. Это, конечно, козни большевиков. Засадить тебя, дочь эмира. Дочь халифа в цепях!
— Большевики? Меня? Я же сказала. Это ишан — ваш дядя. Меня привели в его дом. Оставили за занавеской, а имам спрашивает: «Согласна?» А я засмеялась. Зачем мне идти за беззубого старика? А потом я постель ишана сожгла. Тогда ишан по злобе у меня проказу нашел и в хлев засадил. Спросите всех в Чуян-тепа. Все скажут, что это ишан, а большевики ни при чем.
— Все равно большевики. Так надо!
— И тетку Мавлюду спросите, когда проснется. Она так напугалась, что никак проснуться не может. Старенькая она.
Из кучки угольщиков раздался голос, и девушка оглянулась. Радостно она воскликнула:
— Отец Аюб! Скажите ему!
— Начальник, дочка правильно сказала, — заговорил, подходя, высоченный, с таким же черным, как и у всех остальных, лицом горец в саржевом камзоле, перекрещенном пулеметными лентами. — Здравствуй, дочка. Не бойся, в обиду не дадим.
Он ласково коснулся пальцами щеки девушки и повернулся к Кумырбеку:
— Господин начальник, а мы и не знали, кого забрали ночью, а то бы сказали вам. Наша дочка она… приемыш… Зачем мою дочку увезли? Наши чуянтепинцы знают. Ишан Зухур давно на Монику-ой глаза пялит. Отца у нее родного нет. Вот и вздумал обижать бедняжку.
— Хорошо! Это кто там разговорился, разболтался? — резко заметил Кумырбек. — Это ты, Аюб Тилла? Ого, сколько речей! Помалкивай. Не твоих мозгов дело. Она настоящая шахская дочь.
Аюб Тилла проворчал:
— Какая шахская? Не знаю. Она в моем доме выросла. Мы, угольщики, дочку всем кишлаком выходили, выкормили. Да если бы мы не шатались-скитались по горам-чужбине с вами, господин, а проводили бы время у родных очагов, подобно всем добрым людям в Чуян-тепа, разве мы дали бы в обиду звездочку нашу? Пусть Зухур сто раз ишан ишанов!.. Мы бы разве допустили, чтобы обидел ее…
— Не дали бы в обиду, — гудели угольщики все разом. — Не позволили б обижать дочку.
— Ну-ну! Хватит! — прикрикнул Кумырбек на своих углежогов. Они выстроились полукругом на поляне, черные, чернобородые, в черных саржевых казанских камзолах с пулеметными лентами, с английскими кургузыми магазинками за плечами. Все страшные, упорные, готовые чуть что кинуться в драку. Смотрели они на своего курбаши из-под мохнатых, кустистых бровей не слишком приветливо.
Кумырбек стоял раскорячившись, поближе к середине шеренги, черный, страховидный, и взгляды его джигитов все перекрещивались на его лице. Он держался спесиво, но все же поеживался под этими взглядами. Что-то в них не нравилось ему. Что-то углежоги больно тепло поглядывали на светлое видение, на эту девушку. Что-то жесткое, вроде угрозы, мелькало в их глазах, когда они переводили взоры с девушки на него — Кумырбека.
Во взглядах своих угольщиков Кумырбек читал: «Пусть тронет кто нашу пери!» И, словно подтверждая его догадку, Аюб Тилла вдруг заговорил:
— А ишан-то Зухур ужом уполз, с постели уполз в исподнем. Жаль, я его не пришиб. Посмел обижать доченьку. Давно бы следовало пришибить.
По-ребячьи он всхлипнул, и холодок прошел но спине Кумыр-бека. Такой гигант, здоровяк-воин и вдруг разнюнился. Курбаши поежился и от слез Аюба Тилла и от ропота, который раздался к толпе его вооруженных до зубов аскеров. Он вновь приказал Монике убрать книгу-талисман с глаз долой, а самой отправляться в хижину к тетушке Мавлюде, давно выглядывавшей в дверцу. А своим углежогам — угнать к перевалу коней попастись на лугу.
Кумырбек предпочитал сейчас не напоминать про то, что ишан чуянтепинский Зухур приходится ему родным дядей. Забыли углежоги-мужичье, ну и хорошо. Не нравилось Кумырбеку его воинство. Не те они бессловесные газии исламской армии, какими он помнил их по прошлым годам схваток и битв с красными в Гиссаре и Локае. Тогда один взгляд его укрощал непослушных. А теперь и ругань и угрозы не действуют. Вот вчера Аюб Тилла проявил непокорство и не поджег колхозный амбар в Чуян-тепа. Когда они скакали уже прочь и Кумырбек, оглядываясь, спрашивал: «Зарева не вижу. Почему не горит?», Аюб Тилла резко бросил: «Зачем гореть нашему?» С трудом тогда унял Кумырбек свое бешенство, не ударил Аюба, как сделал бы раньше. Что-то остановило его руку. Ему показалось, что скакавшие рядом в темноте заворчали. «Защелкали волки зубами, — подумал Кумырбек. — Черный лицом — черен душой!»
— Проваливайте! — закричал он на угольщиков.
Неохотно, переминаясь с ноги на ногу, они поплелись к лощине, где паслись кони. Аюб Тилла шел последним. В его напряженно развернутой спине, в вобранной в плечи голове чувствовались самовольство, протест. Потемнев от ярости, Кумырбек долго смотрел ему вслед, а затем живо, при всей своей неуклюжести, повернулся к Монике-ой. Ему не понравилось ее лицо, слишком оживленное и полное любопытства.
— Хорошо! Иди к себе, девушка, — приказал Кумырбек, — говорят тебе, иди. Не дразни людей…
Он прошел вслед за угольщиками и позвал:
— Аюб! Иди сюда. — Он дождался, когда угольщик нехотя вернулся. Сделав несколько шагов, Аюб остановился и, опустив голову, из-под кустистых бровей недоверчиво смотрел на курбаши. — Подойди!
— Ладно и так.
И снова Кумырбеку послышалось ворчание рассерженного зверя. Руки Аюба Тилла дергало, черные пальцы теребили кончик бельбага, который туго стягивал его стан. «Не стоило привязываться», — подумал Кумырбек и примирительно сказал:
— Вечером сделаю той!
Аюб Тилла вопросительно посмотрел на курбаши.
— Прикажи зарезать барана. Хорошо! Сиддык пусть зарежет! Дастархан сделаем, пищу надо сготовить. Прикажи. Опять же плов.
— Риса нет.
— Пошли за рисом вниз в кишлак.
— За рис платить? Или так брать?
— Платить. За все платить. Сейчас иначе нельзя. Нельзя, чтобы про аскеров исламской армии подумали что. Кого пошлешь?
— Джаббара-Быка.
— Хорошо! Возьмет двух аскеров. Посмотрят: в кишлаке есть магазин
