Шрифт:
Закладка:
Повисла пауза, и Мура с грустью улыбнулась, слушая взволнованный монолог этого застенчивого русского грека. «Наверное, и он прав», — подумала она, хотя что-то мешало ей до конца принять его сторону. Мура уже давно считала себя в душе женщиной всего мира. Жизнь в Англии, а потом в Германии, дом в Ревеле, где сейчас остались ее дети, путешествия по Европе разорвали ту тонкую пуповину, которая связывала ее с Россией, ей жилось хорошо там, где появлялся возлюбленный, где ей было сладко и тепло.
— Роберт, хоть ты ему объясни, что весь этот байронизм прекрасен в семнадцать лет, но когда тебе сорок, надо иметь трезвый, практический ум! Ты меня начинаешь пугать, Ксенофон! Знаешь, есть мудрая русская пословица: ласковое дитя двух маток сосет!
Послышался звон рюмок, мужчины выпили. Отбивные были уже готовы, Мария Игнатьевна выключила керосинку и курила, сидя посреди кухни, не торопясь возвращаться к столу и принимать участие в бессмысленном споре.
— Если говорить на языке эмоций, то можно согласиться с Ксенофоном Дмитриевичем, — неожиданно проговорил Локкарт, и Мура поморщилась: от Роберта она не ожидала этой мальчишеской реплики. — Да, иногда и мне кажется, что большевики решили инсценировать на свой манер Апокалипсис и показать нам лик Красного зверя. Но мы не имеем права рассуждать о поворотных событиях в мировой истории только с позиции чувств и личных ощущений. Еще раз повторяю: мне многое не нравится, я не люблю насилие, террор, какими бы благими помыслами это ни оправдывалось, но если коммунизм наиболее прогрессивная форма существования человечества, то глупо было бы этому противиться. Мы наблюдатели, и, мне кажется, мы не должны вмешиваться в жизнь России. Это так же нелепо, как, к примеру, мне бы не понравилась возлюбленная Хикса Люба Малинина и я бы на этом основании объявил ей и Хиксу войну или стал бы честить их на всех углах.
— Россия — это не семья, ее культура принадлежит всему миру, и наблюдать спокойно ее гибель нельзя! — решительно проговорил Каламатиано.
— Вот уж не ожидал, Ксенофон, от тебя такой прыти! — удивился Робинс. — Остынь! Ничего с твоей Россией не случилось! Наоборот, она еще лучше станет. Учись у Роберта дипломатии!
Мура принесла из кухни отбивные, решив, что пора положить конец глупому спору за столом.
— Наконец-то! — увидев ее, воскликнул Рей и даже поднялся ей навстречу, забирая из ее рук сковороду. — Ты слышала, что тут несет этот воинственный Ахилл?
— Нет, я была занята отбивными, — улыбнулась Мура.
— Я тебе сейчас расскажу, и ты поймешь мое отчаяние! Ты только послушай, что сейчас здесь произошло!
— Сначала я хочу, чтоб мне налили великолепного сладкого вина, которое принес Ксенофон Дмитриевич, и чтобы кто-нибудь произнес тост в честь единственной Дамы за этим столом! Роберт, зажги свечи, а то уже темно, — прерывая Рея, предложила Мура, унося на кухню сковородку.
«Жалко, что Робинс уезжает, — подумала она. — И этого бедного грека жалко: он еще плохо понимает, с какой мощной тиранической машиной он столкнулся».
Она сняла фартук, повесила его на гвоздик, снова выглянула в окно. Офицер все еще сидел на скамейке в той же неподвижной позе, хмуро поглядывая в сторону их квартиры. Легкое беспокойство на мгновение овладело Мурой. Прошло более получаса, когда она в первый раз его увидела. Офицер был явно не из ВЧК, но и не пытался скрываться от нежданных милицейских патрулей, которые в эти предвечерние часы прочесывали дворы и темные закоулки в поисках воров и бандитов. Он явно кого-то поджидал или за кем-то призван был следить, хоть делал это весьма неуклюже, морщась и негодуя на мокрый снег, поваливший так же внезапно, как весна вновь обратилась в зиму.
«Уж не Рея ли с милым греком он пасет? — подумала Мария Игнатьевна. — Только зачем они ему? И чей приказ он тогда выполняет?»
11
Хозяйка второй раз выглянула в окно и бросила на него пристальный взгляд. Павла это задело. Совсем не нужно, чтобы у этой дамы возникали подозрения по поводу его столь долгого сидения на этой лавочке, да еще чтобы она предупредила этого грека, за которым он вынужден следить. К тому же поднялся пронизывающий ветер, от которого все тело вмиг закоченело. Вот уж подфартило ему с погодкой!
Можно, конечно, уйти. Они там, наверху, наверняка выпивают и хорошо закусывают и будут сидеть долго, поэтому пасти грека дальше бессмысленно. Погуляв всласть, этот Каламатиано отправится домой спать, и никакой полезной информации за весь день Паша не получит. Только промерзнет и, не дай Бог, еще свалится с гриппом или простудой. С ним это запросто может случиться. Уши как будто заложило, а голова совсем ватная. Другое дело, если б ему удалось проникнуть в квартиру англичанина и послушать, о чем они там воркуют.
Квартира Локкарта находилась на последнем, пятом этаже, и Павел видел, что балконная дверь была лишь прикрыта. Значит, есть шанс войти. Но если его застукают, то бывший московский генконсул с полковником Робинсом из Красного Креста пожалуются Троцкому, с кем оба они хорошо знакомы, а тот обязан будет отреагировать, несмотря на то, что сам же отдал приказ: установить неусыпное наблюдение за Каламатиано, чтобы обнаружить его агентурную сеть.
Начальник Военконтроля Марк Тракман вызвал два дня назад Брауде и рассказал о той выволочке, которую получил от Троцкого. Наркомвоенмор затребовал у него досье на руководителя Информационного бюро при американском генконсульстве Каламатиано. Тракман связался с разведкой Главного морского штаба, чей архив считался лучшим в России, но и там ему выдали на грека всего полстранички текста, где ничего путного о нем не сообщалось. Каламатиано попал в поле их зрения в связи с другим, немецким агентом Ликкиардопуло, за которым они еще до революции вели плотное наблюдение. Но тогда, проверив Каламатиано, они не нашли никаких серьезных причин, чтобы продолжать за ним слежку; ни с одной из разведок русский грек не был связан. Троцкий же, отчитав Тракмана, резонно заметил, что новичка или постороннего, не связанного с разведкой человека руководить секретной службой не поставят, а в том, что Бюро создано в этих целях, наркомвоенмор был убежден на сто процентов.
Прежде всего важно
