Шрифт:
Закладка:
Он функционирует. Как же любят врачи использовать это слово, будто оно что-то значит. Да, все, кроме того, что теперь ему с этим жить. А его жизнь сейчас — то, к чему придется привыкнуть. Доктора утверждают, что большую часть времени Майк может держаться «настоящим пацаном», но они ни хрена не знают. Говорят, что недостаток энергии понятен, но он был чертовым профессиональным спортсменом: отсутствие сил, даже чтобы встать с постели, означало, что его мир, блядь, разрушился.
Майк остается в Эдмонтоне, потому что ему так велят и врачи, и начальство «Ойлерз». Его контракт истек, но руководство беспокоится, словно он еще принадлежит им, будто это они его сломали. Они его наняли, он сделал свою работу, а хуйня… хуйня просто случается. В команде с чистой совестью могли бы умыть руки, но они этого не делают, что говорит, насколько они лучше других, на которых он работал. Как правило, Майка переставали «любить», когда он «пачкал руки». Именно то, для чего его нанимали, и именно то, чего не хотели впоследствии.
Майк ходит на осмотры. Он ходит туда, куда говорят не потому, что ждет какого-то лекарства — его просто нет — а потому, что не может лгать маме, которая звонит почти каждый день, не может сказать, что на все забил, не может так ее расстроить. Так что он как хороший маленький мальчик ходит везде, куда назначено, и там не узнает ничего нового, кроме одного: ему нужно просто привыкнуть к этому.
Он пытается найти психотерапевта, с которым сработается более чем на несколько сеансов. Скачет между ними до головокружения: психиатрия и психология, мужчины и женщины, с одним и тем же воспитанным внимательным взглядом, который каждый раз заставляет его держаться настороже. Он мог бы просто на все забить — он хочет бросить все окончательно — но врачи команды время от времени позванивают «просто чтобы проверить». Они все время интересуются, ходит ли он к психотерапевту, до сих пор переживая, хотя это не их работа. Но Майк обязан им, поэтому продолжает ходить по кабинетам. Он практически знает в лицо всех докторов Эдмонтона, пока не встречает ее. Она единственная, кто не заставляет его защищаться, кто реально слушает и понимает.
Она ему почти нравится, вернее, он не боится с ней встречаться, но длится это только до тех пор, пока Майк не совершает ошибку и упоминает Лиама. Это совершенно безобидное воспоминание, и она, наверное, даже не заметила бы, если бы Майк после не застыл, словно пойманный на месте вор. Она цепляется за него, ковыряет словно долбанной зубочисткой, произносит имя Лиама как некий символ, и когда Майк, наконец, не выдерживает и закрывается, то видит разочарование на ее лице.
Он не винит ее за разочарование, учитывая все то, что он рассказывал вопреки всему. Черт возьми, он рассказал ей о своем долбанном отце. А потом вдруг всплыло имя, которое возвратило Майка к каменному молчанию. И не ему винить ее за попытки.
Возможно, отношения с Лиамом и не секрет, но Майк молчит про него. Он держит Лиама запертым внутри себя, прячет, держит в безопасности. Это не здорово, и не нужен психиатр, чтобы подтвердить, прав он или нет, но это его собственная проклятая жизнь, и он может жить так. Никто не может сказать ему, что он не может.
Он держит пацана взаперти внутри себя.
***
Майк никому — кроме мамы, которая, когда звонит и жалуется, что он далеко, и брату, который ничего не говорит об этом, по крайней мере, ему — не сказал, что остался жить в Эдмонтоне. Знакомые считали, что он вернулся в Миннесоту, и его это устраивает. Это никого не касается, и у него нет ни сил, ни желания видеть своих бывших товарищей по команде, особенно «бывших» теперь, когда хоккей больше не является частью его жизни. Он даже не может без тошноты смотреть игру по телевизору, не говоря уже о том, чтобы кататься по льду. И последнее, что ему сейчас нужно — еще одно напоминание о том, что он потерял.
Только Роджерс узнает каким-то образом: может, клубные врачи, может, руководство — черт его знает. Роджерс хорошо умеет вытягивать информацию из людей, такое у него лицо, заслуживающее доверие. Воскресным утром он стучит в дверь Майка, застигая его врасплох, и прежде, чем Майк успевает возразить, его уже тащат на чертов бранч. Воскресный бранч — это идиотская штука, он не может решить, что заказать, и в отместку Роджерсу, заказывает почти все вредное, что есть в меню — тот в середине сезона на диете. Роджерс даже не моргает, что лишает Майка некоторого удовольствия.
Майку хотелось бы стать невосприимчивым к заслуживающей доверия физиономии Роджерса, но не сложилось. Прошло целых двадцать минут, в течение которых Роджерс был сдержан, но до смерти надоедлив байками о своем новорожденном ребенке, и тут Майк не выдерживает и раскалывается. Он вкратце излагает хреновое положение вещей, просто чтобы Роджерс перестал так на него смотреть. Если бы его проходящие психотерапевты могли копировать лицо Роджерса, у них были бы все шансы на успех.
Роджерс молча ждет, когда он закончит. Майк говорит, параллельно опустошая чашку кофе и вытирая желток хлебной корочкой, тарелка перед ним чиста. Когда рассказывает все, что стоило сказать, выпаливает вопрос, который держал в себе с тех пор, как Роджерс появился у его двери.
— Как Лиам? — спрашивает он, не отрывая глаз от тарелки и отправляя в рот последний кусочек хлеба, в основном для того, чтобы чем-то занять руки и глаза.
Наконец, поднимает взгляд. Роджерс сидит с каменным лицом, и, зная его достаточно хорошо, Майк понимает, что тот в абсолютной ярости, буквально переполнен ею. Он, чертовски обозленный на Майка, все равно вытащил его из дома, чтобы проверить, как он, потому что Роджерс просто хороший человек до мозга костей. Роджерс лучший человек, которого Майк знает.
— Хорошо, — отвечает Роджерс, и Майк не знает, что чувствовать по этому поводу. — Ему нравится команда. Он хорошо играет.
Ладно. Но Роджерс явно знает больше.
— Ро-о-о-дж, — наконец, с нажимом тянет он.
— Что ты хочешь от меня услышать, Майк? — спрашивает Роджерс. — С ним все в порядке. У него есть бойфренд, слава богу, не хоккеист.
Роджерс не из тех, кто поминает имя Господа всуе, хороший христианский мальчик.
