Говорили только женщины, и поначалу одна Фа Лосюи.

– Ну что, хорошо мы тебя напугали, да? Знаешь, Ширл, Джейми легко напугать, особенно когда он пьян. Достаточно ключиком поскрести по двери. Давай, Ширл, действуй! – И она снова заговорила голосом Фу Манчи: – Так чем вы там занимались с доктором Петри? Знаете, мистер Нейланд Смит, у нас в Хонане известен безошибочный китайский тест на гомофилию. Или, возможно, у вас и передний и задний привод? Мы владеем древней мудростью Востока, теми темными знаниями, которые утратил Мао Цзэдун. В сочетании с западной наукой они дают разрушительный результат. (Вот так, девочка, сделай ему больно!) Вы ведь помните моих головорезов и бандитов, мистер Смит, моих золотых скорпионов и красных шестидюймовых многоножек, моих черных пауков с алмазными глазами, которые караулят в темноте и выпрыгивают оттуда! Может быть, вы хотите, чтобы кто-нибудь из них оказался у вас в штанах? Повторяю – чем вы занимались с доктором Петри? И обязательно подумайте, прежде чем говорить. У моей помощницы, мисс Ширли Сомс (продолжай в том же духе, Ширл!), память как мышеловка – оттуда ничего не ускользнет, и ни одна ложь не останется незамеченной.

Францу, так и стоявшему в оцепенении, казалось, что он наблюдает за жизнью каменного бассейна, где раки и морские анемоны бегают, хватают и щиплют друг друга, теребят водоросли, открывают и закрывают клешни и цветочные рты в бесконечной игре жизни.

– О, кстати, Джейми, я решила загадку с дневником Смита, – бодрым непринужденным тоном объявила Фа Лосюи, между тем как ее руки еще старательнее терзали жертву. – Это Ширл Сомс, Джейми (правильно, девочка, так его!), которая много лет помогала отцу в книжном магазине «Грейс-инн» в Хейте. И она точно помнит, как что было, потому что у нее память как мышеловка.

Вывеска книжной лавки как наяву явилась перед Францем: «Грейс» – гостиница Грея. Грей – серый… Ох уж эти пьяные ассоциации! А он-то столько лет перебирал цвета – серый, черный, зеленый…

– Ах, вы не любите мышеловок, Нейланд Смит? – продолжала резвиться Фа Лосюи. – Это жестоко по отношению к животным, да? Западная сентиментальность! Вам полезно будет узнать, что присутствующая здесь Ширл Сомс умеет кусаться, а также очень мило щипаться.

Говоря это, она вела правой рукой, обтянутой шелковой перчаткой, вниз по ягодицам девушки, пока кончик ее среднего пальца не уперся в узкую перегородку, разделяющую наружные отверстия репродуктивной и пищеварительной систем. Девушка с видимым удовольствием коротко покачала бедрами из стороны в сторону.

Франц наблюдал за происходившим с холодной отстраненностью клинициста, отмечая про себя в мельчайших подробностях и действия, и тот факт, что при иных обстоятельствах эта игривая интимная ласка взволновала бы его, он захотел бы точно так же потрогать Ширли Сомс и, вероятнее всего, не преминул бы сделать это. Но почему именно она вызывает такое ощущение? Воспоминания слабо шевелились, никак не желая складываться в картинку.

Фа Лосюи наконец-то заметила Франца, повернулась к нему, окинула остекленевшим взглядом, вполне светски улыбнулась и вежливо сказала:

– Ах, вы, должно быть, тот самый Франц Вестен, писатель, который звонил Джейми сегодня утром. В таком случае, вам тоже будет интересно то, что расскажет Ширли.

Ширл, хватит терзать Джейми. Он уже достаточно наказан. Не так ли, джентльмены? – И, не отрывая пальца от промежности девушки, она медленно повернула ее лицом к Францу.

Байерс за их спинами все в той же скрюченной позе тяжело отдувался и время от времени сдавленно хихикал, понемногу приходя в себя после женских забав.

Блестящими от амфетамина глазами девушка оглядела Франца с ног до головы. Он же тем временем осознавал, что ему знакомо это хитренькое кошачье личико (точнее сказать, мордочка кошки, беззастенчиво слизывающей сливки на глазах у всех), только с тех пор она совсем немного набрала в теле и выросла на голову.

– Да, совершенно верно, это он, – сказала она быстрым, резким голосом, в котором все еще было что-то от подросткового «вау!» или «ой!». – Точно, мистер? Четыре года назад ты купил две старые книжки, связанные вместе, из той кучи, которую мой отец приобрел много лет назад из наследства Джорджа Рикера, с тех пор она так и валялась нетронутой. Тебя надули, развели, как лоха! Мы вместе рылись в пачках, я дотронулась до тебя, а ты так странно посмотрел. И заплатил двадцать пять долларов за этот старый хлам. Я думала, ты думал, что платишь за возможность полапать меня. А ты хотел? Папики частенько на этом попадались. – Она что-то прочла в выражении лица Франца, ее глаза заблестели еще ярче, и она хрипло рассмеялась. – Нет, теперь дошло! Ты купил эту ерунду от стыда, потому что был в ж…у пьяный и решил (вот смехота!), что приставал ко мне, а на самом деле это я по-своему, по-девчачьи, приставала к тебе! Я очень хорошо умела приставать, это было первое, чему меня научил дорогой папочка. На нем я и училась. Я ведь была главной достопримечательностью папашиной лавчонки; думаешь, он этого не знал? Но я уже тогда разобралась, что девчонки приятнее.

Она тараторила, все время подергивая тощей попкой из стороны в сторону и назад, а договорив, завела руку за спину, вероятно, чтобы покрепче прижать к себе ладонь Фа Лосюи.

Франц посмотрел на Ширли Сомс и на двоих старших. Он знал, что все, сказанное ею, чистая правда, а еще знал, что именно так Джейми Дональдус Байерс скрывается от своих страхов (а возможно, и Фа Лосюи от своих?). Не ответив ни слова, с тем же глуповатым выражением лица он повернулся и вышел в открытую дверь.

Его пронзила острая боль («Я бросаю Дональдуса на произвол судьбы!»), за которой последовали еще две мимолетные мысли: «Именно Ширл Сомс со своими прикосновениями явилась мне в том темном, затхлом, ускользающем воспоминании, которое посетило меня вчера утром на лестнице…» и «Не увековечит ли Фа Лосюи этот колоритный момент в изящной серебряной статуэтке, которой можно было бы дать название “Влюбленный гусь”…». Но все это не заставило его вернуться или хотя бы приостановиться. Когда он начал спускаться по ступенькам, вокруг разливался свет из дверного проема, но глаза уже внимательно проверяли темноту впереди на предмет враждебного присутствия – каждый угол, каждое разверзающееся пространство, каждую темную крышу, каждый уголок, где мог бы затаиться наблюдатель. Едва он спустился на тротуар, как мягкий свет, провожавший его, погас, и дверь за ним бесшумно закрылась. От этого Францу, как ни странно, сделалось легче: в ониксовых сумерках, снова сомкнувшихся над Сан-Франциско, он представлял собой менее заметную мишень.