Возможности же Уточкина он оценивал невысоко, скорее видел в его поведении самоуверенность и браваду, более ставя на Александра Васильева.

Время показало, что он оказался прав…

Меж тем в ангарах уже начался прогрев двигателей самолетов.

В предрассветном тумане все происходящее казалось каким-то сном, фантасмагорией — фигуры людей, аэропланы, стоящие на летном поле, плывущие огни прожекторов.

Первым на старт выкатили Уточкина.

Всем своим видом он выказывал полное спокойствие.

Перед взлетом Сергей Исаевич помахал пилотам и техникам рукой:

— Еду чай пить в Москву! До скорого свидания!

Ему махали в ответ, улыбались, желали хорошего полета.

Затем «Bleriot XI» начал разгон по летному полю, оторвался от земли и почти сразу пропал в обрывках тумана, который по мере набора высоты и усиления ветра исчез, открыв перед глазами пилота уходящее за горизонт пространство, которое ему предстояло преодолеть.

Гул работающего мотора еще какое-то время висел над Комендантским аэродромом, но потом растворился в монотонном гудении стоящих на земле и готовых к старту машин.

Когда вышел на высоту до семисот с лишним метров и встал в режим крейсерской скорости, то почувствовал, как аппарат словно бы утвердился на невидимых рельсах и величаво покатился вперед, навстречу бешено несущемуся воздушному потоку.

Имел при этом возможность прятаться за самодельный козырек, притороченный к расчалкам центроплана, а еще посматривать вниз под крылья, где в утреннем сумраке словно пойманная огромной сетью двигалась назад земля со своими полями и дорогами, поселками и лесами, оврагами и озерами, в которых отражалось небо.

Именно так сети с шаланд на себе и тащили рыбаки в Одесском порту.

Здесь всегда пахло рыбой, водорослями, сухостоем, что шелестел на горячем ветру, гнилыми бревнами пирса, в которых прятались крабы. Их можно было ловить, беря большим и средним пальцами за края панциря, чтобы не быть изуродованным клешнями, которые напоминали скрипучие, вымазанные в машинном масле ножницы по металлу.

Хотя бывали, конечно, случаи, когда крабу удавалось схватить неумелого ловца за палец и прикусить его до крови.

Впрочем, Сережа не чувствовал боли ни когда падал с мельницы на землю, ни когда его кусал краб и повисал на руке, извиваясь, ни когда разбивался на велосипеде.

Когда миновал Чудово, то в районе Спасской Полисти снизил высоту полета до 300 метров, чтобы разглядеть мрачные, красного кирпича сооружения бывших Аракчеевских казарм, в которых, по преданию, отбывал службу гусар Гродненского полка Михаил Лермонтов.

Сразу и вспомнилось:

По небу полуночи ангел летел

          И тихую песню он пел,

И месяц, и звезды, и тучи толпой

          Внимали той песне святой.

А ведь тогда в печке сгорела и книга его стихов.

Просто Исайя Кузьмич не любил Лермонтова за то, что он написал поэму «Демон».

— Туда ему и дорога, — приговаривал и захлопывал чугунную заслонку топки.

А Сережа, едва сдерживая слезы, повторял про себя:

Он душу младую в объятиях нес

          Для мира печали и слез.

И звук его песни в душе молодой

          Остался — без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

          Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

          Ей скучные песни земли.

Описав круг над казармами, пилот Уточкин встал на курс.

На горизонте вспыхнула серебряная лента Волхова, что добавило происходящему какого-то величественного спокойствия и уверенности в том, что только отсюда, с высоты птичьего полета, можно понять былинную мощь этой древней земли и уверовать в нее.

Вера в себя.

Обрывки воспоминаний.

Неукротимое желание мчаться вперед.

Радостное возбуждение.

Однако на подлете к Новгороду аэроплан стал посылать тревожные сигналы — от двигателя по всему фюзеляжу начала распространяться едва заметная, но постепенно и неотвратимо усиливающаяся вибрация.

Теперь монотонное убаюкивающее гудение мотора сменилось надрывным волнообразным ревом, обороты то падали, то нарастали, что, впрочем, продолжалось недолго. Выплюнув струю черного масляного прогара, мотор дернулся так, что крепления центроплана затрещали и пропеллер замер, противоестественно уперевшись в небо и горизонт одновременно.

Вой встречного ветра сразу стал смыслом наступившей тишины, в которой земля медленно, но верно поплыла навстречу, увеличиваясь в размерах и без остатка перекрывая собой горизонт.

В результате посадка с неработающим мотором на выкошенном поле близ Николо-Вяжищского монастыря для «Bleriot XI» закончилась оторванными шасси и сломанным хвостовым оперением.

Настоятель монастыря игумен Иоаникий (Павлов), став невольным свидетелем катастрофы, проявил оперативность, немедленно сообщив в Новгород о происшествии, имевшем место произойти под стенами его обители. Вскоре на вяжищское поле прибыли техники с ремкомплектом для двигателя «Gnome» и карета «скорой помощи».

Затем самолет был переправлен в город, где устранение последствий падения заняло весь день, и лишь ранним утром следующего дня Уточкину удалось подняться в воздух.

Но именно в Новгороде произошел эпизод, который решил судьбу Сергея Исаевича в этом перелете, вернее сказать, изменил ее безвозвратно.

Читаем в «Исповеди» авиатора:

«Единственный раз за всю свою карьеру авиатора я сломал аэроплан, но мои качества тут ни при чем… они отсутствовали. Я проиграл не по своей вине перелет Петербург — Москва.

Помогая своему конкуренту, Васильеву, в Новгороде, где мы случайно в перелете встретились, я дал ему две свечи, прочистил мотор, завел винт и выпустил в дорогу дальше. Когда был исправлен мой мотор, Васильев был уже в Москве».

Кто из профессиональных летчиков был бы способен на такой поступок, когда каждая минута, каждый час были на счету?

Трудно ответить на этот вопрос.

Но ведь Сергей Исаевич и не был профессионалом в том общепринятом смысле слова, когда извлечение прибыли решает всё, когда каждый сам за себя, а благородные поступки и широкие жесты уходят на второй план.

О том, что произошло несколько часов спустя, Уточкин рассказал так:

«Я полетел на второй приз, тут только по упадку энергии и отвращению к гонке я понял, что не могу лететь за вторым призом. Слишком уж привык первенствовать. Через полтора часа лета, чтобы как-нибудь избавиться от ощущения при работе в деле, заведомо погибшем для меня, если даже оно и будет сделано, повторяю, только вследствие этого угнетавшего меня сознания, чтобы убежать как-нибудь от него, я заснул в аппарате. Неуправляемый аэроплан со мною, спокойно спящим внутри… Предлагаю каждому представить себя в этом положении.

Могло случиться все, но мой аппарат, регулированный на двухградусное снижение с увеличенным опусканием на