И редактор вглядывается, всматривается сквозь окно и слышит разговор, который уже слышал, здесь же, под этим фонарём, тогда, когда ещё Вадим … с того дня дождливого, со всеми признаками наступившей осени, прошло много… с того дня, когда объявили результаты сентябрьского рейтинга «Лаборатории Кашперского»… и они стоят… она – отвернулась от него и плачет; он сзади, пытается говорить (какая правда жизни!):

– воробьи, цветущая роща, без крыльев, подиум, ромашка-фиалка-гвоздика, Птица, ам-фи-те-а-тррррр… этот ам-фи-те-а-трррр, – говорит Вадим, щупая руками за плечи и за талию сзади Веру.

– Что за чушь он несёт? – думает Пётр Анисимович. Что за чушь?.. – воробьи, цветущая роща, без крыльев… – а старый фонарь прыскает светом, будто сердечный удар у него случился, и гаснет.

– Нет, я не смогу! – шепчет Вера в темноте за дверью.

Пётр Анисимович возвращается на кровать и думает о том, почему всё-таки так странно распределил Господь (слово Господь стоит здесь не потому, что он – редактор Пётр Анисимович Крип верит в Бога, но потому, что это устойчивое словосочетание, которое давно превзошло свою узкозначимую значимость. Как можно ещё сказать? Так распределила судьба! но судьба мельче, её даже с большой буквы не часто пишут – другое дело Господь), почему же так случилось, что к Вадиму в окно заглядывает Луна, а к Петру Анисимовичу фонарь?

– И странного ничего нет, – отвечает сам себе Пётр Анисимович, – потому что Вадим живёт на чердаке, а я на первом этаже.

– Да, – не может уснуть и думает Пётр Анисимович, – страннейший сон, столько всего… только толкователю снов такое под силу.

– Нет, – отвечает сам же себе Пётр Анисимович, – и толкователя не надо, и Вы это сами прекрасно знаете, Петр Анисимович, что всё, что нам снится, происходит в действительности, и в том смысле, что сновидение есть такая же наша, ничуть ни меньше, ни больше, чем та, которую мы называем бодрствованием, жизнь, как считал учитель дон Хуан, и в том втором смысле, что с прошедшей действительностью сновидение связано и зависимо от неё, как отпечаток от матрицы, ну… если кому-то хочется, как матрица от отпечатка.

И ещё, все никак не умея уснуть, Пётр Анисимович вспоминает этот – «Фарс о Магдалине», и на титульном листе рукописи, которую он сейчас читает, стоит: «Фарс о Магдалине».

Наконец заканчивается человеческий голос скрипки, экран гаснет, гаснет где-то луна, звёзды гаснут, ночные фонари гаснут, солнце где-то встаёт, но так далеко, что ни один квант ещё не прилёг на шершавую стену или, хотя бы, на оконную раму. Наступает тишина, и Пётр Анисимович в неё окунается. Есть такие сны, которые состоят из тишины.

Тишина бывает разная: тишина, когда мышь в углу скребёт; тишина, когда только жаворонок в небе; тишина, когда ещё выше, чем жаворонок, где звёзды ночью, и не слышно как они падают, а только видно. Когда шорохи и страхи – тоже тишина; когда далеко «звонит колокол» – тишина; покойник в доме – снова тишина, хотя не совсем – потому что в такую тишину стучатся думы. Чтоб услышать тишину, надо самому стать тишиной.

У нас тишина повисла, как кисель, сквозь который протискиваются слова; всхлипывает, покашливает кто-то, сморкается в платок; снова слова: «…просто прелесть… лакомый кусочек…» – странные слова для случая, когда речь идёт о покойнике на столе или, правильнее сказать, о покойнице – странные слова – не правда ли? – «…бёдра у неё, как будто…» На самом деле не странные, потому что в кисельной тишине не всё слышно, только часть их (слов), а если прислушаться и услышать – они звучат скорбно: …она была просто прелесть… она была лакомый кусочек… а бёдра у неё, когда она проходила мимо, стоили всех любовных историй, сочинённых сочинителями: про Авраама и Сару, про Исаака и Ребеку, про Абеляра и Элоизу… – жалко, что теперь уже ушло, и кто знает, встретится ли ещё в жизни такая, встретится ли такая красота, чтоб от одного только вида приходить в восторг. Мороку в кисель, ещё подбавляет, в тональности си минор, тот же, Фредерик Шопен, чей дух, с тех пор, как он сочинил сонату, хочет он или не хочет того, обречен витать над каждым цивилизованным покойником…

И тут, поверх Шопена частушка разнахальная:

и ромашка моя

и Воробушек!

Но, вострубил Ангел; и сделались град и огонь, смешанные с кровью…73 вот-вот, это – смешанные с кровью! Доброе утреццо, Вы проснулись? Как настроеньиццо? – вовсю защебетал телефон, голосом и голосами всех, которых уже и бессмысленно перечислять. Что-то звучало наподобие: «Пётр Анисимович! Пётр Анисимыч! Петя! Друг! Аниска! Петух!» Дверь распахнулась, товарищи, коллеги и подчинённые ринулись…

Пётр Анисимович, понимая, что его втягивает эта первая, эта самая первая, первей и реальней которой не бывает реальность, пытался противостоять… и не хотелось просыпаться, нет, он не хотел, чтоб снова, как и вчера: чтоб Пётр Анисимович Крип умылся, попил чай…солнце чтоб, тоже не предвещало ничего хорошего, будто мир на самом деле перевернулся, и светило светило на какую-то другую сторону… не хотел подниматься по лестнице, входить в свой кабинет, главного редактора издательства «Z», что фасадом выходит… да кому какое дело, куда фасадом выходит издательство «Z»!

Чтоб на столе лежала рукопись. Чтоб кто-то расследовал, обнаруживал, обвиняял…

И поэтому, Пётр Анисимович насильно закрыл глаза и увидел ещё один, короткий сон.

ВТОРОЙ СОН ПЕТРА АНИСИМОВИЧА

Настроение: Отвратительное.

Музыка: Музыки нет.

Петру Анисимовичу снится, что он – Бог. Он Бог! Какой Бог? Ему дали выбрать из множества, в кого он мог воплотиться, и Пётр Анисимович не выбрал нашего библейского, с пушистой подстриженной бородой и добрыми глазами, даже не бога выбрал, а богиню под названием Тлальтекутли, полную во всех своих суставах головами и зубастыми ртами, которыми она кусалась, как дикий зверь. И как только Пётр Анисимович Тлальтекутли обрёл все эти рты и зубы, бросился он на всех, которых уже бессмысленно перечислять, и стал их кусать, да так, что все облились кровью… и еще Пётр Анисимович отрубал им головы, четвертовал, сжигал на кострах, всех этих Бимовых и Бомовых, и Еврея в пейсах, и даже варил их в кипящей смоле, как это делают с настоящими шпиками и филёрами.

и ромашка моя

и Воробушек!

Можно ли более исказить: …кесарево кесарю, переведя: …запрещает давать подать кесарю? Но можно ли, и вернее