Шрифт:
Закладка:
— Может быть, образина, не спорю. Но только не рогатая, это уж я точно знаю.
Кто-то торопливо вскочил с земли, и Саша разглядел еле уловимый тонкий девичий силуэт.
— Простите, простите! — испуганно воскликнула девушка. — Я только забылась… еще и не спала… И вдруг мне показалось, что на меня наступила корова…
«Какой знакомый голос!» — подумал Саша.
— Но это был я, а не корова, — сказал он.
— Теперь я понимаю, что вы. Но спросонья думала, что корова. А вы — кто?
— Путник.
— Путники — это днем. А ночью…
— Бродяги? — опередил ее Саша.
— Я уж не знаю… Только голос ваш мне знаком…
— И мне тоже! — обрадовался Саша. — Вот история!
— Вы — местный?
— Да не-ет. Чесменский.
— Я тоже.
— Из Ленинской?
— Из Макаренко.
— Так кто же вы?
— А вы?
— Вот история! — повторил Саша. — Давайте гадать.
— Зачем же гадать? — Девушка нагнулась, пошарила под ногами, и через секунду ярко вспыхнула спичка.
— Маруся Лашкова!
— Саша Никитин!
Эта восклицания раздались одновременно.
На Сашу глядели два больших, при слабом, трепетном огоньке спички кажущихся просто огромными, глаза. В них смешались и радость, и удивление, — впрочем, удивление скорее всего было выражено в чуть изломанных, крылатых бровях, всегда таивших в себе возможность стремительного полета. А в глазах, в глазах же была одна радость. Глаза вспыхнули вместе со спичкой и, казалось, ярко осветили Сашино лицо. Именно такое ощущение испытал он.
— Почему ты здесь?
— Как ты сюда попала?
И снова два голоса раздались одновременно.
Спичка погасла. В черной, почта непроницаемой темноте Саша почувствовал, что Маруся дует на обожженные пальцы.
— Да, я забыла: ты в лагерь, — сказала она.
— А ты?
— Я каждое лето провожу в деревне. Здесь, в Ивантеевке.
— А в лесу?..
— Саша, ты не будешь смеяться? — наконец спросила она.
— Никогда!
«Как здорово, что я встретил ее!» — мелькнуло у Саши. Он сразу же забыл и о рухнувшем мостике, и о грязных, испачканных в болоте тапочках, и об Андрее Михайловиче, который сейчас ждет его…
— Я испытываю свою волю, Саша, — тихо сказала Маруся. — Преодолеваю… понимаешь?
— Вот здорово! Но, значит, я тебе помешал?
— Нет, что ты! Я уже испытала. Совсем не страшно!
Тут Маруся виновато засмеялась и поправила себя:
— Впрочем… вообще-то страшновато было. Но я пересилила и уже засыпала!
— Вот здорово!
— Что здорово?
— Что мы встретились.
— Да, я очень рада.
— Понимаешь, мы были плохо знакомы.
— Нет, я тебя хорошо знала.
— Я понимаю. Мы вообще были…
— Я всегда… Я давно уважала тебя. Как спортсмена и вообще… Правда, правда!
— Вообще-то я тоже, — смутился Саша. — А знаешь что… мы останемся в лесу?
— Конечно!
— Здорово!
— Ты все время говоришь — «здорово» и «вот здорово». Это у тебя хорошо получается.
— Почему?
— Хороший голос… тон.
— Ну, ладно, — пуще прежнего смутился Саша. — Мы разведем костер?
— Конечно!
«А она все время говорит „конечно“!» — подумал Саша.
— Слушай… какая тишина…
Саша замер. Ни одного движения, ни одного звука… Тишина и в самом деле была необыкновенная!
— Какая тишина! — с приглушенным восторгом повторила Маруся. — Кажется, слышно, как мерцают звезды… Ты слышишь?
— По-моему, нет…
— И еще что-то, тук-тук, Тук-тук, тук-тук…
— Это же сердце бьется! — засмеялся Саша.
— Да, правильно. Бьется сердце… бьется сердце… бьется сердце, — несколько раз прошептала Маруся. — И слышно, как мерцают звезды.
— Ладно, я за хворостом!
Весеннее половодье щедро разбросало по поляне сухие сучья, какие-то колья, хрусткий, почти обуглившийся на солнце валежник. Саша быстро собрал целую груду топлива, наломал сучков потоньше и посуше, зажег попавшийся под руку завиток бересты. От первой же спички побежали по тонким прутикам валежника слабенькие, но уже юркие и таящие в себе огромную силу огненные язычки, они сплетались друг с другом, росли, лизали воздух, образуя красный горячий букет. Весело и звонко затрещал хворост, словно внутри костра что-то стало лопаться. Саша стал подбрасывать в огонь сучья и поленья. В небо рой за роем полетели золотые искры. Поляна осветилась. Багровый отблеск упал на осинник, багровый свет заплясал в воздухе.
Маруся сидела на коврике, укрыв босые ноги тонким, солдатского образца одеялом и глядела, глядела на огонь безотрывно.
— Искры! — мечтательно прошептала она и с радостной завистью вздохнула. — Как горящие капли крови благородного сердца Данко! Ты любишь Горького, Саша?
— Да, люблю…
— Как я чувствую, как я понимаю Данко! — воскликнула Маруся. — А «Песня о Соколе»! «Безумство храбрых — вот мудрость жизни! О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью… Но будет время — и капли крови твоей горячей, как искры…» — понимаешь, Саша, как искры! — «…как искры, вспыхнут во мраке жизни, и много славных сердец зажгут безумной жаждой свободы, света!»
Она снова завистливо вздохнула и продолжала:
— Я люблю все, что написал Горький… кроме «Клима Самгина». Люблю Павла Власова… «Человек партии, я признаю только суд моей партии и буду говорить не в защиту свою, а — по желанию моих товарищей, тоже отказавшихся от защиты», — с презрением глядя в темноту, на предполагаемых судей, сказала она. — Но особенно я люблю «Девушку и Смерть». Как я люблю это произведение… Вот послушай!
Маруся вскочила, отступила в тень и, не жестикулируя, без всяких движений начала:
— poem-
«Что ж, — сказала Смерть, — пусть будет чудо!
Разрешаю я тебе — живи!
Только я с тобою рядом буду,
Вечно буду около Любви!»
С той поры Любовь и Смерть, как сестры,
Ходят неразлучно до сего дня.
За Любовью Смерть с косою острой
Тащится повсюду, точно сводня.
Ходит, околдована сестрою,
И всегда на свадьбе и на тризне
Неустанно, неуклонно строит
Радости Любви и счастье Жизни.
— poem-
Маруся медленно присела, спросила:
— Хорошо, правда?
— Здорово! — сказал Саша.
— Замечательная сказка. Я вообще очень люблю стихи. Они быстрее до сердца доходят, чем проза… Конечно, и хорошая проза тоже. Когда я еще училась в шестом классе, учительница прочла нам по-немецки стихотворение Генриха Гейне «Лорелея». У этого стиха такой сказочный ритм, что все были покорены… и заслушались. И вот я решила изучить немецкий язык, чтобы читать Гейне на его родном языке. Сейчас я хорошо говорю по-немецки и еще буду совершенствоваться. Я хочу овладеть им по-настоящему, чтобы разговаривать без акцента, будто я родилась где-нибудь на Рейне.
— Я бы не хотел родиться на Рейне, — прервал ее Саша.
— Конечно, и я бы. Это я так. Я родилась в самом центре России, на реке Клязьме. А вообще-то… а вообще-то я родилась…
Маруся замолчала.
Саша ждал, исподтишка наблюдая за ней. Она была в ситцевом
