Шрифт:
Закладка:
В знак протеста Фрэнк разражается грандиозной истерикой, а я еще целую неделю вычесываю из волос блестки. Ксандер не появляется дольше, чем в прошлый раз. Мне уже двадцать пять. Пора бы и поумнеть. Ненавижу кокосовый торт!
Еще один вечер, который я изо всех сил стараюсь забыть. Ксандер с Фрэнком сидят перед роялем, играя в четыре руки. Мими стоит за ними. Одна ее рука покоится на макушке Фрэнка – типичный для матерей собственнический жест, который говорит всему миру: это мой ребенок, я его люблю, и он меня тоже. Вторая рука лежит на затылке Ксандера. Это тоже о чем-то говорит, только я не уверена, что хочу вдаваться в подробности.
15
В тот месяц между моим днем рождения и Рождеством меня больше всего огорчало то, как сильно скучает по Ксандеру Фрэнк. Несмотря на мои уговоры, он отказывался даже близко подходить к роялю. Вернувшись из школы, мальчик шел в Дом мечты и садился на площадку второго этажа, положив подбородок на среднюю поперечину перил и болтая ногами, точно рыбак на мосту. Он не хотел ни бегать по двору с пластмассовым мачете, ни в пятисотмиллионный раз смотреть «Касабланку», ни даже устраивать мне экскурсию по своей галерее. Как-то раз, когда все мои попытки заинтересовать Фрэнка хоть каким-то более веселым занятием провалились, я сдалась и села рядом.
Фрэнк взял меня за руку и сказал:
– Грустная часть, о которой я тебя предупреждал.
Мы долго сидели, взявшись за руки. Эти молчаливые посиделки напомнили мне вечера на крылечке с мамой после ухода отца. Я давно о нем не вспоминала. Даже не помню толком, как он выглядел, хотя это странно, ведь я была не такой уж маленькой. Мама дала мне коробку с его фотографиями, только они куда-то пропали, и на этом все закончилось. Думаю, я забыла его лицо потому, что искала отца в каждом мужчине, который появлялся в нашем квартале. Со временем чужие лица стерли из моей памяти его черты. От нечего делать я тогда увлеклась рисованием. Лучше всего у меня получались лошади и бульдоги – существа, которые появлялись в нашем районе не чаще, чем мой отец.
– Все дело в ушах, – объясняла я одноклассникам, которые выпытывали у меня секрет успеха. – Они треугольные.
Поклонники моего творчества серьезно кивали.
Способности к рисованию и отличные оценки в сочетании с финансовыми трудностями позволили мне получить полную стипендию в Университете штата Небраска. Правда, я не строила иллюзий по поводу своих художественных талантов и после переезда в Нью-Йорк практически забросила живопись. Материалы стоят дорого и занимают много места. Краски пачкают мебель и издают не самый приятный запах, так что далеко не каждый домовладелец захочет сдавать жилье художнику. Я начала рисовать карандашные портреты в Центральном парке, надеясь зарабатывать этим на жизнь. Через пару месяцев я поняла, что лошади и бульдоги – куда менее взыскательные клиенты, чем туристы, и бросила это занятие. Роскошь заниматься искусством могут позволить себе богатые бездельники, по-настоящему талантливые люди и заблудшие души, которые считают себя таковыми, а мне надо оплачивать счета. Становиться бухгалтером не хотелось. Я понимала, что это разумно, и все же на что-то надеялась.
Моей лебединой песнью в рисовании стал портрет Кэролайн, дочери мистера Варгаса. Я хотела отблагодарить его за свою новую работу, не связанную с бухгалтерией.
Я стащила у патрона со стола снимок дочери, сделала копию и рисовала с нее. Это не совсем честный способ, поскольку на фото трехмерные углы и тени, с которыми художник имеет дело в жизни, останавливаются во времени и в двух измерениях. Впрочем, если мистеру Варгасу портрет принесет хоть половину того удовольствия, которое разыгрывала моя мать при виде очередного нарисованного пони, которого у меня никогда не было, я буду рада.
Мне показалось, что портрет удался. Я вставила его в рамку и вручила мистеру Варгасу, который рассыпался в благодарностях. Правда, рисунок в тот же день исчез со стола. А когда я в последний раз навещала в больнице его супругу, портрет стоял на прикроватной тумбочке рядом с фотографией мистера и миссис Варгас в день их свадьбы, двадцать лет назад. Хотя я не отношусь к людям, которые имеют привычку плакать в больничных палатах, в тот раз удержалась с большим трудом. Пусть я не великий художник, зато мое искусство чего-то стоит.
На следующий день после школы, когда мы с Фрэнком отправились нести наше скорбное бдение в Дом мечты, я вооружилась карандашом и стопкой пустых учетных карточек, села за желтый стол и начала рисовать мальчика в его любимых нарядах. Я не ожидала, что это доставит Фрэнку столько удовольствия. Он встал и начал прикреплять мои рисунки к стене галереи, то и дело меняя местами, чтобы получилась понятная лишь ему история.
Практически сразу после этого у Фрэнка возникла блестящая идея: выставить на середину мастерской мольберт с холстом, чтобы я написала его портрет, который он подарит маме на Рождество.
– Что можно подарить женщине, у которой есть все, кроме денег и мебели в гостиной? – спросил он.
– Кофейный столик? – несмело предложила я.
– Мама не пьет кофе. И от кофейных столиков одни неприятности.
– Кто тебе такое сказал?
– Уильям Холден. То есть мог бы сказать, если бы выжил после смертельного столкновения с кофейным столиком двенадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Маме нужен мой портрет, чтобы повесить над камином.
– Ну, я не такой уж талантливый художник, – скромно призналась я.
– Ей все равно. Мама любит рассматривать фотографии, у которых нет абсолютно никаких художественных достоинств. Она держит под кроватью коробку с моими детскими фотографиями, реально ужасными: я в одном памперсе, или сижу в детском стульчике с кашей в волосах, или сплю в странной позе, с поднятой задней частью и лицом, размазанным по подушке. Думаю, ей ужасно больно становиться на колени, чтобы достать эту
