m тех же предметов, его цена уже точно определена и равняется m/n-ной доле своей естественной ценности. Самый же торг, происходящий на рынке, не есть установление еще не существующей ценности, но только отыскание этой скрытой цены, существующей уже, но никому не известной вследствие неизвестности ни точной цифры предлагаемого, ни точной цифры спрашиваемого. Что эта ценность действительно возникает ранее происходящего торга и одновременно с появлением на рынке спрашиваемого и предлагаемого, в этом можно убедиться, мысленно увеличивая в точное число раз оба члена соотношения: так, всякая цена точно увеличивается в 2. 3…m раз, когда продукт спрашивается в 2. 3…m раз более, и уменьшается точно в 2. 3…n раза, когда в 2. 3…n раза более против обыкновенного увеличивается его предложение; т. е. цена находится в точном прямом отношении к спросу и в обратном отношении к предложению; но если она есть только результат отношения этих двух элементов, то ясно, что раз существуют они, существует и их соотношение, т. е. цена; или, что то же, – причина и следствие сосуществуют.

В мире физическом проницаемость вещества есть следствие его атомности; и однако, это следствие не появляется после своей причины, а эта причина не предшествует своему следствию, но они существуют одновременно.

Наконец, – и это самое важное – существующие определения причинности совершенно не выражают сущности этого явления, но только указывают на (мнимо) постоянный и исключительный признак его – на то, что один член этого явления всегда предшествует другому и что это отношение их имеет характер безусловный. Ясно, что это только наружная сторона явления, скрывающая под собою внутреннюю природу его – ту природу, которая и производит этот признак, и объясняет его. В этих определениях, носящих все признаки простого знания, самое содержимое их является непонятным, случайным, временным: из них не видно ни того, почему причина предшествует следствию, ни того, что она всегда необходимо будет предшествовать ему. До какой степени несовершенны эти определения, это показывает самая история постепенного совершенствования их: они изменялись, улучшаясь по мере того, как путем внимательного наблюдения открывалось, что есть явления причинности, не подходящие под данное сделанное определение; или, наоборот, что есть факты, подходящие под это определение и тем не менее не соединенные причинною связью. Так, Рид, критикуя определение причинности, сделанное Юмом, указал на постоянное преемство дня и ночи, которое, однако, не есть причинное преемство. Спрашивается, какое значение имеет определение, когда предмет определяемый (существующие причины) распознается не по сравнению с ним, а по чему-то другому, в нем опущенному, и при том с такою легкостью и достоверностью, что ни на минуту не возникает сомнения в том, что не это распознавание неверно, но неверно определение. Ясно, что сущность причинности, для всех простая и очевидная (иначе не было бы так легко распознавать явления, в которых она проявляется) по непонятной причине пропущена в определении, и в него вошло только то внешнее, что обыкновенно замечалось в явлениях причинной связи, но по чему они никогда не распознавались. Не очевидно ли, что это эмпирическое происхождение определения причинности как простого обобщения наблюдаемого в природе, нисколько не предупреждает появления все новых и новых поправок в определении, по мере расширения самого наблюдения и по мере увеличения внимательности к наблюдаемому? Ничего подобного не могло бы произойти, если б для определения взято было не внешнее причинной связи, но то существенное, по чему она распознается и что могло быть уловлено через простое сравнение нескольких фактов, несомненно находящихся в причинном соединении; тогда причинность в отдельных явлениях природы узнавалась бы через сравнение их с определением, через открытие присутствия или отсутствия в них того существенного, что содержалось бы в нем; и никакие новые поправки в этом последнем были бы невозможны, потому что невозможно было бы открытие фактов причинного соединения, в которых не было бы этой сущности причинности; и, таким образом, не существующим проверялось бы определение, но через определение испытывалось бы существующее.

Но даже и как атрибутивное определение оно несовершенно потому, что в нем определяющим элементом является не основное свойство причины, но производное, признак не сущности, но признака же. И в самом деле – «постоянство и безусловность» причины по отношению к следствию есть только проявление взаимной «необходимости» их; и точное определение причины и следствия, даже в тех неполных пределах и неверной форме, в какой оно сделано, будет «необходимое предыдущее и необходимое последующее», а не «постоянно и безусловно предшествующее и следующее», что действительно справедливо, но не первоначально, а выведено из первого определения.

Обратимся теперь к истинному, полному и совершенному определению явления причинности. Оно в самом деле необходимо, потому что имена «причина» и «следствие» принадлежат к числу тех словесных знаков, которые ничего не говорят о предметах, на которые они налагаются и смысл которых – чисто отрицательный, не дающий возможности смешивать находящегося под ними со всем тем, что носит на себе другое имя. И в самом деле, слово «причина» не значит ничего другого, кроме «не человек, не жизнь, не длина… ни все, кроме причина»; оно относится более к другим вещам, нежели к явлению причинности; отделяет, как бы отталкивает их от этого последнего, но ничего не говорит о нем самом.

Первые попытки сознательно отнестись к явлениям, скрытым под именами «причина» и «следствие» необходимо должны были выразиться в каких-нибудь определениях, хотя бы и неверных, и неполных, содержащих в себе только колеблющиеся обобщения ускользающего в своей природе явления; таковы и действительно разобранные нами выше определения, бесценные в обоих смыслах этого слова – в первом по отношению к прежнему полному незнанию, во втором – по отношению к будущему совершенному знанию. Составив их, человек уже многое сознал о явлении причинности: и то, что оно распадается на двучленный ряд (причина и следствие); и то, что из них один обыкновенно предшествует другому; и то, что их соотношение носит какой-то безусловный и постоянный характер, так что один не может быть без другого. Но все эти знания, внешние, случайные и эмпирические, которые только сжато выражены в мнимом определении причинности, нуждаются в объяснении и обосновании, которое может быть найдено только в природе изучаемого явления. Найти эту природу и выразить ее в истинном определении – это значит одновременно и понять явление, и понять как необходимое то, что мы случайно знаем о нем.

В своей скрытой сущности, которая и объясняет все наблюдаемое для понимания, и обусловливает все происходящее в явлениях, «причинность» есть «производимость» вещей как естественное и необходимое проявление их несамосущности. Отсюда двучленность этого явления: невозможно в природе и немыслимо