Шрифт:
Закладка:
Но выбери они иной путь, и даже представить неловко: быть изолированным наедине с таким же чипом, что запрограммирован на общение и даже по-своему чувствовать это неосязаемое желание, но вместо этого смотреть в стол, осознавая, что та самая неестественная тишина уже началась.
Так вот. Странное дело. Я чувствовал эту самую неловкость, пока мы шли домой. Не знаю теперь уже, как и правильно. Ко мне домой или уже к нам. Теперь нас было двое. Я лишь надеялся, что это «теперь» закончится в мою пользу.
Мы молчали, и мне все казалось, что на месте этого пристального молчания потерялись строчки какого-то диалога. Уверен, по задуманному сценарию там просто обязан был быть разговор, да вот страница выбыла, а с ней выбыли и реплики.
А еще немного болело. Прошел мимо окна, где обычно прыгали женщины – все-также прыгают, но и их прыжки тоже растворились в концентрированном мне, не оставив никакой радости от наблюдения за этим обычно радостным делом.
– Обидел ее? – задумался я. – А даже если и так, какая разница? Она – всего лишь опухоль. Кто она такая? Кем себя возомнила, чтобы сравнивать мою жизнь и свою? У нее ни ног нет, ни глаз, ни даже носа. Что это вообще за жизнь такая? Такая жизнь не стоит жизни человека.
Прихватило мое сердце.
Вернувшись к нам домой, я нарезал «Порционный» и занес чайную ложку.
– Опухоль опухолью, а торт по расписанию.
Забросив маслянистый кусок вниз, я почувствовал, как углеводы начали заряжать меня энергией, а я, как солнечная батарея, жадно ее принимал. Надо сказать, торт был замечательный. Я ел его очень сочно и громко, но неестественная тишина перебивала вкус и отвлекала меня от моих рецепторов. Я понял, что если мы так и продолжим молчать, то вкус торта, и тот раствориться во мне, и я потеряю всякое удовольствие. А я и так уже потерял удовольствие от прыгающих женщин, терять еще и торт я был не готов.
– Слушай… – начал я. – А почему ты говорящая? Ну, в смысле почему говоришь?
– Не знаю, – задумчиво ответила опухоль. – А что другие… Такие, как я, не говорят?
– Не знаю, – почесал я подбородок. – Не слышал о таком.
Проанализировав ее голос, я понял – отошла. Полегчало. Я вздохнул, осознав, что неестественная тишина отступила и тревожный ток перестал отвлекать меня от вкуса. Я отрезал кусочек и жадно проглотил его. Совсем другое дело! – никакого привкуса молчания.
– Давай я задам вопрос по-другому? – когда кусок провалился до чувства расширяющейся полноты, спросила у меня опухоль.
– И как же? – помахав ложкой в воздухе, поинтересовался я.
– Почему Ты слышишь меня?
– Не знаю, – поразил ложкой воображаемую цель.
– Вот и я тоже. Не знаю. Ты в общем-то у меня первый, – горько усмехнулась опухоль. – Не знаю я, как всё там в таких случаях происходит.
– Не знаешь как? Ты убьёшь меня. Вот как! – приготовился я к новому удару.
– Я не об этом.
– А я об этом, – прожевывая «Порционный», процедил я через крем. – Почему я вообще говорю с тобой? Со своей убийцей.
– Но мне больше не с кем поговорить, – немного обреченно сказала опухоль.
– Вот тогда и помалкивай, – сказал опухоли я. – Нормальные опухоли не разговаривают.
И почему мне даже опухоль и та досталась ненормальная?
Замолчала.
– Какая послушная, – подумал я про себя. – И за что мне это? Почему все люди как люди, а мне досталась опухоль. Я что, виноват в чем-то? Хорошо, во многом. И все равно!
Завершив сладкую трапезу, я разлегся на диване. Самом обычном диване в самом необычном состоянии. Вытянул ноги так, чтобы привыкшие к стульям колени наконец полностью выпрямились. Я просто лежал, и, признаться, как-то странно просто лежать, когда у тебя опухоль. Начинает казаться, что просто лежать больше не про тебя. Теперь это все про кого-то другого. Про всех остальных них. А для тебя теперь даже лежать должно быть как-то иначе. С грустинкой, что ли, или с осознанием пресловутой «ценности времени». Впрочем, я ничего такого не испытывал и даже детский альбом перелистывать не начал, зато я почувствовал себя очень особенным в самом плохом смысле слова «особенный». Точно я находился в одном измерении, а диван в другом. И все содержательное удовольствие от дивана тоже (вместе с диваном) осталось там. А мне же досталась только стерильная форма, на которой по законам физики моего измерения я мог лежать, но по законам дивана из другого измерения – без всякого удовольствия.
Кольнуло.
– Ты это специально? – на этот раз уже взорвался я, подпрыгнув на форме дивана.
– Что – это?
– Болишь так?
– Нет, – сказала опухоль.
– Врешь.
– Правда нет, просто я думаю, и мне страшно.
– Не смеши. Все ты специально.
– Вовсе нет.
– Вот возьму тебя и вырежу завтра! Чтобы не болела так больше!
– Ах вот как! – вякнула она. – Ну тогда, значит, никуда ты не пойдешь! Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю!
– Чего это? – удивился я.
– Я сделаю тебе так больно, что ты и с дивана встать не сможешь! Останешься дома.
– Вот значит ты как?! – разозлился я не на шутку (а на опухоль). – Заселилась без спроса, отравила меня, жизни лишаешь! И еще угрожать мне смеешь? – крикнул я на нее, а получилось, что на всю квартиру и улицу.
Она замолчала, и я понял, что это молчание – таймер перед тем самым.
– Это нечестно, – заплакала она. – Это так нечестно, что я опухоль. Так нечестно. Почему именно опухоль? Скажи мне, чем я это заслужила? – хныкал тоненький голосок.
– Не знаю, – мне даже немного стыдно стало. Голос-то у нее почти человеческий. А когда человеческий голос расстраивается, что-то расстраивается и во мне.
– И теперь я живу… Да ты все равно не поймёшь, – с досадой произнесла она.
«Вот блин, и правда
