в лабораторию, посмотрит все же неклепаевский прибор, проверит, что там Гопиус делает со студиозами... А после завтрака, до лаборатории, возьмет и просто проедется по Москве. Должен же он подышать московским воздухом, черт возьми! А потом? Надо еще повидаться с этим петербуржцем, с Владимиром Львовичем Молодинским... Заеду к нему в гостиницу, узнаю, как там у них в университете?.. А вечером? Вечером совет университета. Приглашение уже вчера служитель принес. Что это ректор начал чуть ли не каждую неделю собирать совет? Конечно, можно и не пойти. Все знают, что после татьяниного Лебедев заболел, и к нему претензий не будет. А почему все же ему надо уклоняться от неприятностей, которых все ждут на этом совете? Чем он лучше своих коллег, вынужденных сидеть и слушать всякие гадости? А что будут гадости, сомневаться нечего... Еще ни одного заседания совета не было, после которого не оставалось бы отвратительного чувства. «Ну, наелись вчера мыла?» — спрашивает иногда Гопиус после очередного заседания. И точно, остается омерзительное чувство, будто тебя накормили казанским мылом: беловато-сальным, с синими прожилками... Ничего! Он, Лебедев, сегодня чувствует себя в силах перенести и этот совет.

И все делалось так, как он с утра задумал, как ему хотелось. И завтрак был вкусный, и за столом было весело: все шутили и дружно смеялись, как это всегда бывало, когда Лебедеву было хорошо, когда он был здоров, удавался опыт, когда его студент высказывал на семинаре или коллоквиуме что-нибудь интересное, удачное... Он позвонил по телефону Саше и условился встретиться с ним вечером на совете и позвонил Петру Петровичу — наговорил ему столько любезностей, что обрадованно-удивленный Лазарев сказал: при таком настроении врачам у него делать нечего... Лебедев предупредил Пепелаза, что в лабораторию придет часам этак к двенадцати.

Служитель Панин пришел сказать, что извозчик уже ждет. Извозчик был знакомый: нанимал его помесячно. Лошадка — не то чтобы уж резвая, но притворялась почти рысаком. Лебедев даже засмеялся от удовольствия, когда вышел из подъезда. Мороз был небольшой, градусов на десять по Цельсию, небо синее, ветра нет, снег чистый, блестит на солнце мириадами искр всех цветов спектра... На вопрос извозчика, куда ехать, задумался на мгновение... Хорошо бы поехать в Кунцево, в огромный и прекрасный Солдатенковский парк. Кунцево — дорогое и памятное ему место. Сколько он там бродил с Сашей Эйхенвальдом, обсуждая планы устройства мира на основе совершенно новых научных открытий — таких дерзких, что все изобретения капитана Немо казались детскими играми... Но до Кунцева далеко, а ему нужно в лабораторию. В Петровский парк!

Дорожки в Петровском парке были расчищены. Он проехал мимо огромного ресторана «Яр». Ресторан был тих, отдыхал после ночной нагрузки. Дворники разметали мостовую, скалывали лед с тротуара. Лебедев проехал до большого круга в центре парка. По кругу неторопливо трусили несколько лихачей и пароконных саней с ранними пассажирами: не то выветриваются после кутежа, не то назначили здесь свидание... Его ванька так жалко выглядел среди этих богатых выездов, что Лебедев, пожалев своего извозчика, приказал ему ехать обратно, в университет...

В лаборатории пронесся гул, когда он, скинув шубу в профессорской раздевалке, спустился в подвал. Видно, студентам было известно, что профессор болен, и его появление было для них сюрпризом. Приятным сюрпризом, с удовольствием заметил Лебедев.

Ах, как бесконечно интересно ходить по лаборатории, смотреть, как возятся ученые у приборов!.. Конечно, ученые!.. Это для дураков чиновников они студенты, школяры, которых можно загонять в Манеж, переписывать, грозить каталажкой, унижать... А они — ученые!.. Люди, чьим призванием является разговор с природой! К ним следует относиться с таким же величайшим почтением, с каким относились несколько веков назад к тем, кто, по всеобщему убеждению, мог непосредственно разговаривать с богом... Да‑с! Они еще не умеют вести этот диалог с природой, но они этому научатся в его лаборатории, это теперь является его главной задачей!

Остановился у большого воздушного насоса, который уже несколько недель налаживали студенты во главе с механиком Акуловым. Насос должен был создавать вакуум в большой камере. Пока что, несмотря на все хитрости Акулова, нужного вакуума не получалось.

— А зачем вы, Алексей Иванович, поливаете шкив? И чем?

— Водой со спиртом, Петр Николаевич. Чтобы усилить сцепление шкива с ремнем. А то прокручивается...

— Гм... А вы замечаете, что жидкость попадает на кран насоса?

— Ну и что?

— А то, Алексей Иванович, что спирт быстро высохнет и сальник воздушного крана перестанет быть герметичным.

— Черт!..

— Может быть, и не так, а все же надо проверить. Вдруг в этом и окажется вся заковыка. Кстати, коллеги, обращаю ваше внимание на необходимость для ученого влезать во все, буквально во все мельчайшие технические детали изготовляемого прибора. Презираю тех, кто к эксперименту относится по-генеральски, по-офицерски. Дескать, унтер или кто там выстроит воинскую часть, а я потом выйду и благосклонно дам приказ начинать учение... Ученый-экспериментатор обязан влезать во все мелочи. Покойный Александр Григорьевич Столетов однажды мне рассказывал, что пять дней бился с одним опытом — ничего не получалось. Потом выяснилось, что в одном проводе контакт был плохо закреплен, ток прерывался, когда на крыше дворники сбрасывали снег... А все потому, что понадеялся на ассистента и сам не проверил контакты. С тех пор Александр Григорьевич не жалел своего профессорского времени, чтобы самолично, обязательно самолично, проверить все контакты в приборе. Вот так.

Два практиканта тряпицей с мелом доводили медные части своего прибора до умопомрачительного блеска. Лебедев, немного набычившись, стоял, наблюдая усердную работу студентов.

— Красиво, красиво!.. Можно прямо на выставку в Политехнический музей... А только прибор ведь не для выставки или музея предназначен. От него пока требуется одно: чтобы он безукоризненно работал. Еще неизвестно, будет ли он годен к опыту, а вы уже его доводите до предела элегантности и красоты... Нет-нет, пожалуйста! Я вовсе не противник этого, когда прибор заслуживает и предназначен для публичной демонстрации. Тогда на самую внешность прибора переносится и уважение к существу опыта. Это, пожалуй, так... Но в работе?.. По мне, хоть веревочкой подвяжи, лишь бы был безотказным...

А вы, господа, не забудьте, что, к сожалению, большинство приборов мы, физики, строим не столько для выяснения истины, сколько для того, чтобы обнаружить заблуждение. А это, кстати, сказывается на самой идее прибора, его конструкции... Гёте говорил, что всегда легче обнаружить заблуждение, чем найти истину. Потому что заблуждение лежит на поверхности, а истина таится в