И к Пречистенским рабочим классам он привлек Лебедева совершенно неожиданным аргументом.

— Понимаешь, Петя, — сказал он, — они без Лебедева могут обойтись. Про то, что профессор Лебедев измерил световое давление, они узнают не теперь, намного позже, и позже поймут, что это значит. Лекции ты тоже популярно читать не умеешь. Но тебе-то, тебе полезно будет хоть немного, хоть на время отрываться от Моховой. Из-за своего характера, своей болезни ты замкнут в очень маленьком мирке. И ты от него устал, он тебе надоел, он тебя раздражает. Попробуй увидеть другое. Походи со мной в Нижне-Лесной переулок. Это ведь что-то совсем новое, совсем другое. Новые люди, новые интересы, совсем новый мир!.. Помнишь, ты, приехав из Страсбурга, говорил, что так бы тебе хотелось увидеть в науке, в образовании бескорыстие, отсутствие честолюбия, зависти... Так там, в Нижне-Лесном переулке, всего этого намного больше, чем на Моховой. Люди там учатся, движимые только желанием расширить свой мир, узнать про то, что касается не только их самих, но и всего человечества... А учат их люди только во исполнение своего нравственного долга. Знаешь, как я занят, сколько у меня разных дел, а я отдыхаю душой там... Попробуй походить туда со мной...

И действительно, это был совсем другой и особый мир. Там не только учились, там еще — попутно — шла напряженная, особая духовная жизнь. Несколько раз Лебедев был на концертах, которые там устраивались. Конечно, не без помощи Эйхенвальда. Тот же сам был музыкантом, мать его была известной арфисткой, профессором Московской консерватории, играла в оркестре Большого театра, где пели две ее дочери. Брат Саши — дирижер оркестра.

Словом, одна лишь семья Эйхенвальдов могла составить программу целого концерта. Но Лебедева в этих концертах привлекало не столько участие знаменитых певцов и музыкантов, сколько выступления самих учеников Пречистенских Классов.

Консерваторцы создали в классах настоящую хоровую капеллу. Руководил ею ученик композитора Сергея Танеева — Булычев.

Бог знает, как могли ученики проработать десять часов на фабрике, потом пробыть два-три часа на занятиях, а потом еще и оставаться на спевках... Но когда бы Лебедев ни приезжал в классы, он всегда в каком-нибудь свободном от занятий классе заставал спевку. За неплотно закрытыми дверьми звенел камертон Булычева, слышно было, как он что-то поясняет; гудели басы, осторожно пробуя силу голоса, звенели альты, потом становилось тихо, и из комнаты, где занималась капелла, сдержанно и сильно звучала мелодия народной песни...

...Да, наверное, не только спевками занимаются в Пречистенском переулке?.. Однажды, после лекции, он садился у классов на ждавшего его извозчика. Вдруг его окликнул захлебывающийся голос:

— Господин профессор! Господин профессор!

Поддерживая одной рукой шашку, к нему спешил какой-то полицейский чин.

— Пристав второй Арбатской части Абоносимов! — представился Лебедеву запыхавшийся полицейский. — Вот этот ученик классов Поплавников говорит, что он у вас, господин Лебедев, получил эти учебники. Да?

Рядом с приставом стоял мрачноватый парень с несколькими книгами под мышкой. Из-под картуза на Лебедева глядели спокойные и уверенные глаза.

«Фу, какая противная история!.. Что в этих книгах? Прокламации какие или еще что похуже?.. Да не выдавать же этого паренька! И как смотрит уверенно... Он же знает, что я не могу помогать полицейскому...» Все это тогда мгновенно промелькнуло в мыслях Лебедева. Поудобнее усаживаясь в пролетке, он медленно сказал:

— Я давал учебники по физике господину Поплавникову. У вас больше нет ко мне вопросов?.. Трогай!..

Мда... Он тогда возвращался домой слегка ошарашенный. Вот как можно и в политику попасть... А почему он соврал этому... Абоносову, что ли?.. Почему он обязан говорить неправду ради ему неизвестных и чуждых дел, которыми занимается этот парень с умными глазами и его товарищи?..

Он на следующий день задал этот вопрос Эйхенвальду. Тот пожал плечами:

— Парень играл наверняка... Он тебя не знает, может, один-два раза был на твоих лекциях. Но у него есть уверенность, что ученый, который ездит в Пречистенские классы читать лекции, скорее будет с ним, чем с полицейским. И не ошибся... А к политике я — ты знаешь — отношусь так же, как и ты. Но мы с тобой ученые, люди с положением, образованием, не нуждающиеся... А у него ничего нет, он не имеет никаких обязательств перед этим обществом...

— А передо мною — незнакомым ему человеком?

— А у него, вероятно, и учебники какие-нибудь были. Кроме прочего... Так что он тебя и не очень мог подвести. Но они ведь находятся в состоянии войны, действуют по-военному. А у войны есть свои законы — противные, конечно, но законы... Проклятие которых в том, что им вынуждено подчиняться и гражданское, совершенно не воюющее население...

— А этот болван пристав, неужели он поверил этому рабочему?

— Как говорит твой Гёте: «Разве знает воробей, что на душе у аиста?»

Глава IV

ВРЕМЯ ВЫБОРА

НАЧАЛИ ЗАНИМАТЬСЯ!

Сквозь неплотно прикрытую штору в окно пробивался яркий, почти летний, солнечный свет. Трудно было поверить, что сегодня середина января, пятнадцатое, что на улице должны трещать крещенские морозы и в морозном тумане красным пятном светиться негреющее, мрачное — будто уже в последней стадии угасания — солнце... Как весною! И так же чувствуешь себя бодрым, свежим, как будто молодость, уже почти забытая молодость к тебе вернулась!..

Веря и не веря этому, Лебедев перекатился по кровати, потом затих, прислушиваясь к тому, к своему внутреннему. Он ждал: придет боль или же нет?.. Нет! Никакой боли не было! И вообще все прекрасно. Петр Петрович, как всегда, прав. Он несомненно не только отличный физик, но и превосходный врач... И напрасно он считал, что тот понимает Только свои «ухо, горло, нос». Нет, очень хорошо разбирается во всех болезнях, а его, Лебедева, болезнь знает лучше, чем опытный клиницист... Да, это даже не приступ был, а просто какое-то нервное расстройство из-за того, что поспорил в этим сухарем Лейстом... Нашел еще кого убеждать! И было бы на кого тратить силы!..

Да, он совершенно здоров, давно уже он не чувствовал себя так хорошо, таким бодрым! И можно сегодняшний день провести по-человечески. К двенадцати пойдет