прервать траур было выше его сил. А еще они сказали мне — и это меня особенно повеселило — что когда его подданные увидели, что великое молчание длится месяц, и год, и два, а у них рано или поздно возникало желание поговорить, все они покинули его, так что в его владениях не осталось ни одного тунца, и посему его траур мог длиться сколько угодно, ибо не для кого было его отменять. Когда мне обо всём этом рассказали, мне тут же на память пришли некоторые болтуны, которых я знал среди людей; они никогда не закрывали рты, не давая заговорить никому из окружающих; одну историю заканчивали и другую начинали, и так до бесконечности, не давая никому вставить ни слова, не пытаясь вникнуть в смысл собственных же речей, прерывая один рассказ на середине и начиная другой, и если бы не ночь, которая разводила их и их слушателей, как войска на поле боя, могло бы возникнуть опасение, что они не умолкнут никогда. А хуже всего то, что они не видят, как досаждают Господу и всему миру, а также, думается, и дьяволу, который не так уж глуп, а поскольку подобное тянется к подобному, то и он бежал бы от этих недоумков. Быть бы вам, болтуны, подданными того сеньора, о котором шла речь, и чтоб померла его подружка... Вот было бы вам воздаяние!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,

РАССКАЗЫВАЮЩАЯ О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ПОЖЕЛАЛ ЖЕНИТЬ ЛАСАРО НА ПРЕКРАСНОЙ ЛУНЕ И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Итак, возвращаясь к нашей истории, когда закончились траур и оплакивание Мело, король повелел произвести тщательнейший учет всех вооруженных бойцов и отыскать недостающее оружие, что и было исполнено.

Тем временем его величеству пришло на ум, что меня было бы неплохо женить, о чем он и сообщил славному Лицию, которого и обязал всё устроить, хотя, когда тот услышал о сем желании, оно ему не очень-то понравилось; но он не осмелился отказаться, дабы не прогневать короля. Лиций сообщил мне новость, испытывая немалое смущение, ибо считал, что, с учетом моих заслуг, я заслуживал большего, но король требовал неукоснительного исполнения своей воли. В конце концов, уже не столь юная и не столь непорочная Луна была объявлена моей невестой. «Мне везет, — сказал я про себя, — как тому игроку в пелоту[151], который попал по мячу, но со второго удара, и благодарение Богу, что не с третьего-четвертого; хотя при всём при том, есть и кое-какой выигрыш: ведь король будет поважнее архипресвитера»[152]. Так что я подчинился, и моя свадьба была отпразднована с такой пышностью, как если бы я был особой королевских кровей; и король пожаловал мне в управление графство, хотя иметь его на суше было бы предпочтительней, нежели в море. Таким образом, из последнего тунца я сделался сеньором, хотя и не без ущерба для своей особы.

И таким вот образом моя светлость наслаждалась жизнью, вполне довольная женитьбой на моей новой милой Луне, да еще в обществе моего короля, которому я старался всячески услужить, только и думая о том, как бы ему угодить и чем его порадовать, будучи столь многим ему обязанным; посему во всякое время и в любом месте я был наготове, неотступно за ним следуя и всячески остерегаясь сказать что-либо, что могло вызвать его неудовольствие и гнев; и всегда перед моими глазами была незавидная участь тех, кто говорил своим господам правду. Я помнил о том, что сделал Александр с философом Каллисфеном, осмелившимся ему перечить[153], так что у меня всё шло хорошо. И все от мала до велика мне подчинялись и ценили мою дружбу не меньше дружбы с королем.

Тем временем я надумал установить в море те же порядки, что существуют на суше, и уведомил о том короля, уверяя его, что так будет много лучше, ибо он делает работу, которая должна приносить пользу; а дело обстояло так, что до сей поры королевская должность не приносила никакого дохода, кроме налога на продажу, равному одной тридцатой с вырученной суммы; а когда король вел справедливую и нужную его государству войну, вербовалось необходимое для ее ведения наемное рыбье войско, для королевского же стола предоставлялось десять рыб. Я же повелел обложить всех налогом на содержание королевского двора, который должен был платить каждый, и чтобы всё было, как на земле, а также выделять для королевского стола каждый день но пятьдесят рыб. Более того: чтобы каждый подданный его величества, который ставил перед своим именем «дон», не являясь родовым кабальеро, также платил его величеству; и этот указ мне казался особенно уместным, ибо среди рыб царило такое бесчестие, что все родовитые и безродные, знатные и незнатные стали «донами»: «дон» — там и «дон» — тут, «донья» — фигля и «донья» — мигля. Я издал свой указ, памятуя о тактичности дам на земле: ведь если какая-либо из них и совершит этот промах, то либо потому, что она дочь заслуженного трактирщика или эскудеро, либо вышла замуж за человека, к которому обращаются «ваша милость», либо кто-то еще в этом роде, ибо те, кто ставит перед именем «дон» — люди не бедные; но в морях нет такой дочки лавочника, которая, выйдя замуж за того, кто не принадлежит к ремесленному сословию, тут же не начнет кичиться и не прицепит к имени частицу «дон», как если бы этот «дон» мог скрыть то, что она — дочь отнюдь не благородных людей, никакими «донами» никогда не слывших; а то, что никакие они не «доны», лучше было бы и не выпячивать, чтобы не давать повода перемывать косточки усопших и вытаскивать на свет дела позабытые; и чтобы их соседи о них не злословили и над ними не смеялись, равно как и над «его милостью», который сам себя так именует; что уж говорить о самих «доньях», которые, как всем известно, стойкостью не отличаются. Но заносчивостью и упорством этих «донов» Господь не обделил. Королю понравилось, что он стал получать хорошие доходы, хотя отныне подношения ему, которые тоже стоили денег, стали не так часты.

Так я хлопотал об этом и других делах, о разных новых налогах, выгодных больше королю, чем королевству. Король, видя такое мое служебное рвение, также не скупился на милости, коими осыпал меня щедро и от всей души. Тогда-то я и вспомнил о моем бедном