Когда в обед мы сделали привал, ко мне поболтать подсел курносый "Сусанин". Он доверительно сообщил мне, что его зовут Иван.

– Счастлив познакомиться с вами, месье, – по-светски отвечал я.

Это был человек лет 30–32, небольшого роста, широкоплечий парень, один из тех людей, про которых принято говорить: неладно скроен, да крепко сшит. Скуластое широкое лицо с рыжими, по-татарски подстриженными усами и круглой бородой было испещрено рябинами и носило печать природного добродушия, плутовства и беззаботности.

Голубые глаза, большие и немного наглые, смотрели на меня насмешливо, и в то же время в глубине их зрачков под этой насмешливостью как бы скрывался, чуть тлея, огонек затаенной печали. Одет он был, как и прочие турки, в рваный чекмень, папаху и бурку. У пояса болтался кинжал, за плечами ружье.

Русские и полукровки держались в этом отряде особняком. Хотя люди эти одеты и вооружены были так же, как и прочие разбойники, но зато во всем остальном они резко отличались от других. Их широкие лица, русые волосы, массивность костей и могучая неуклюжесть движений при первом же взгляде выдавали русскую национальность. Лица у всех них были сумрачны, и к моей судьбе все они отнеслись более чем безучастно.

У меня с дезертиром постепенно завязался разговор.

— Зачем ты вчера остановил меня? — неожиданно спросил я Ивана, стараясь чтобы в голосе моем не было ни упрека, ни досады.

— Так сдуру, шутки ради. Вижу, плывешь. Дай, думаю, подурачусь, посмотрю, поверит али нет, а ты и поверил. Неужели ж мы и взаправду на охотников похожи были?

Повезло мне, нечего сказать!

— А ты как туркам попал? Со службы бежал, что ли? - перевел я разговор на другую тему.

— Есть грех. Дезертир я, и тот вон, — указал Иван на товарища, — тоже дезертир. Здесь, у османов, много нас, таких-то горемык. Тут ни тебе церкви, ни образа, ни креста даже. Постов не блюдешь, к святому причастию не ходишь, стало быть, о чем и толковать? Что так, что иначе, а все равно выходит одна басурманщина. Вот и мы обусурманились.

— А давно ты в бегах?

— Да уже два года скоро будет.

Ивана охотно рассказал мне о своем прежнем житье-бытье.

— И жилось мне в денщиках у моего барина, сказать надо, очень даже хорошо, потому што барин мой, прапорщик Ерофеев, царство ему небесное, был человек души ангельской, такой добрый, что я вам и сказать не могу. Другого такого барина, должно, и не было никогда, и не будет. Пять лет прожил я у него, как в царствии небесном, на шестой год приключилась беда, убили его в приграничной перестрелке с башибузуками. Опосля смерти барина моего, меня из денщиков взяли обратно в роту. Но только недолго довелось мне послужить в строю. Месяца не прошло, как перевели к нам в полк офицера одного. Офицер-то этот был не русский, а немец. Из себя он, надо правду сказать, был молодец, высокий такой, плечистый, грудь колесом. Молодой еще, лет тридцать было ему али нет — не знаю.

Иван вздохнул и продолжил:

— Зачислили его в наш полк и начал этот немчин служить. Одначе не пришелся он по душе ни господам офицерам, ни того больше солдатам. По-русски едва говорил и все сердился. Брови нахмурены, всем всегда недоволен, ходит как индюк и никогда-то не улыбнется.

Вот, думаем, чадушко-то накачалось на нашу шею.

Скоро дошел в роту слух, что, мол, этот немец, его Вольфом звали, денщика себе просит. На другой же день призывает наш ротный фельдфебеля и говорит: "Поручик Вольф себе денщика просят, так ты выбери им денщика, да только смотри у меня, выбирай не как-нибудь, а постарайся найти что ни на есть самого лучшего, чтобы смышлененький был, и бесприменно честного".

Фельдфебель, чтоб ему пусто было, и назовись мною. Парень, грит, смышленый, бойкий, художеств за ним никаких не замечено, а главное дело, и службу денщицкую знает, у прапорщика Ерофеева пять годов денщиковал, завсегда им довольны были.

Таким-то вот манером и назначили меня к немчину. Явился я к нему и спервоначалу вижу, плохое мне будет у него житье. Уж по тому, как он мне вещи свои сдавать начал, понял, каков он человек есть. Верите ли, ваше благородие не жизнь у меня стала, а каторга. Чуть что сразу в зубы получаешь. Так и насмерть постепенно забьет. Мучился я, мучился, и подался к туркам. С тех пор и здесь. Сбежал, пришел в первый попавшийся аул и прямо к мулле. Так и так, хочу султану служить и веру мусульманскую принять. Обрадовались басурмане, меня как родного приняли. Любо им, когда кто-нибудь из христиан в их веру переходит, а к тому же и от султана по всем аулам строжайший приказ был, чтобы всех русских дезертиров к нему направлять. Он нашим братом во как дорожит, потому, что через нас он всякие военные хитрости у себя заводит.

А поскольку слухи о жуткой лютости и злодействе русских дезертиров были широко распространены в царских войсках, то Иван поспешил объяснить мне этот факт. Естественно, со своей колокольни и в свою пользу:

— Впрочем, ежели правду говорить, наши иной раз лютуют даже больше басурман, с тоски-отчаяния. Думаете, сладко жить нам среди нехристей, вся душа изныла, а податься некуда, тоись как я есть, ни взад, ни вперед. Вот и осточертеет человек и почнет бесноваться, думает хоть этим тоску-злодейку размыкать… Все это понимать надо.

Вот такой вот простой как три копейки предатель-колабрационист. Понять и простить...

Что же, картина ясная. Царская армия всегда славилась полным букетом разгульных безобразий и извращений.

Да только каждый маньяк и убийца тоже считает, что он никогда ни в чем не виноват. Виновата всегда жертва. Так, что же на его точку зрения становиться?

Возьмем данный конкретный случай. Тиранил Ивана немец. Так и убей ты немца! Нет, тут же страшно одному против целой системы выходить. Сбежал, Ваня, прибился к другой системе и уже вдесятером против одного из своих соплеменников выходить ему совершенно не страшно. А что убивает он русских, которые