Погромы осуждали тоже со стороны, не могли и не пытались представить себя на месте громимых.

После революции образовалось жидовское засилье:

– Куда ни глянь – везде они. Два жида в три ряда́.

– Все устраиваются, да еще-ещʼ своих норовят вытянуть[24]:

– Во все дырочки пролезем,

Трай-лей-бум!

     – Я на бочке сижу,

      А под бочкой каша.

      Вы не думайте, жиды,

      Что Россия – ваша.

В двадцатые годы сказать: Я – русский – было почти то же, что сказать: Я – контрреволюционер. Сказать: Ты – еврей, – было почти то же, что сказать: Я – антисемит.

Всякий на Большой Екатерининской обиделся бы, если бы его назвали антисемитом. Обостренное внимание к вдруг замелькавшим евреям шло не от антисемитизма, а от старания и невозможности уразуметь:

– По десять человек в одной комнате готовы жить. И все им не тесно: кагал.

– То-то видно. Не успеют приехать – им отдельную квартиру…

– Отродясь не моются, грязные, луком протухли.

– Чистюли, знай намываются. Рубашки чуть не каждый день новые.

– Работать не любят. Оттого и командуют, что работать не любят.

– Работящие такие. Жен работать не заставляют, всем обеспечат.

– Умные. Детей учат на скрипочке. Пианино за собой не потащишь, а скрипку взял и пошел…

– Дубы стоеросовые. Хоть им кол на голове теши – все переспрашивают.

– К языкам способные – любой живо выучат.

– Хоть бы русский не выворачивали! Всю жизнь живет в Москве, а говорит как местечковая: паражочэк с тваражочком.

– Над своими трясутся: – Яшька, ешь кугиный жьиг!

– Евреи земные, реальные, не очень переживают, когда у них кто умрет.

Большая Екатерининская приходила к выводам:

Во-первых, евреи сами знают, что евреями быть стыдно:

– То-то они русских фамилий понахватали – скрывают все.

– Манькой назвали – в честь бабки Матли.

Во-вторых, евреи самые что ни на есть не свои:

– На праздник Кучки у них кто выше прыгнет, тому грехи отпустятся.

– В трамвае опять слышу галдят: фир пар порцелейн теллер лах.

– Нас не любят…

Большая Екатерининская была готова любить евреев культурных[25], то есть обрусевших, которые не похожи на местечковых, махровых. Такими даже умилялись: руки-ноги есть, голова не песья, по-русски знает, даже зубы болят, как у людей.

И после войны, когда Сталин выпил за русский народ, Большая Екатерининская поняла, что он имел в виду, но не перестала верить в засилье. Когда слышали, что евреев не берут на работу или гонят, с сомнением:

– Это они преувеличивают.

– Привыкли плакаться…

И по-прежнему про каждого нового человека:

– А он не еврей?

Все остальные вместе взятые народы занимали в сознании места куда меньше, чем одни евреи.

Кроме евреев, в рассеянии среди русских жили татары, китайцы и немцы.

Татарам помнили с тех самых пор, злорадствовали, что теперь они дворники да старьевщики, кне́зи:

– Шурум-бурум, старьем-берем!

Ох, ох, не дай Бог,

С татарами знаться —

Некрещеная душа

Лезет целоваться.

После ВОСРа татарин вдруг стал опасностью:

– К кому придут, спросют? К дворнику. На обысках кто сидит? Дворник…

Опасность китайская быстро прошла и забылась:

– Как сейчас помню, в девятнадцатом году сидит хо́дя на тумбе, ищется. Вошь поймал – и на зуб. Хрустнул и проглотил: “Ши-зя-ши шии…”

– Ходя, добродушный такой, все ходит, фокусы показывает. Приставит к больному зубу трубочку, поколдует – вытащит червячка: вылечил.

– Китайцы на Сретенке прачечные держали. Чисто стирали, не обманывали…

До войны во дворе доживало:

Немец-перец-колбаса —

Кислая капуста —

Съел селедку без хвоста

И сказал: – Как вкусно!

Русских немцев – не остзейцев, не колонистов Поволжья и юга, а горожан культурных профессий – уже не было.

Неудивительно, что в Китае некому было заметить исчезновение китайцев в России. Поражает, что исчезновения русских немцев не заметили немцы германские.

Большая Екатерининская не чувствовала себя равной ни одному народу на свете.

Существование украинцев и белорусов подвергалось сомнению.

Белорусов – так точно нет никаких.

Украинцы – те же русские, только ополяченные, вариант не своих русских: хитрые, чистюли и прижимистые. Хохлы. А нас называют кацапами и москалями. Русский язык выворачивают:

– Самопэр попэр до мордописця.

– Чи я впаду, дрючком пропэртый,

Чи мимо прошпандырит вин?

– Голодранци усих краин, в кучу разом гоп!

Молдаване – те же цыгане, только не признаю́тся. Цыгане же говорят:

– Мы не цыгане, мы сербияне.

К цыганам относились с презрением и опаской:

– Дикие они. Не работают – попрошайничают да воруют. Как ворвутся в дом – все растащут…

При этом всю жизнь с важностью вспоминали:

– Мне цыганка сказала…

Названия народов Севера и Поволжья звучали как ругательства:

– Комяки. Самоеды. Татары. Мордва.

Из прибалтов до тридцать девятого года актуальны были одни латыши-расстрельщики. В тридцать девятом – сороковом все сразу – финны, эстонцы, латыши и литовцы – оказались: злобные, нас ненавидят.

Ду́ши мой грузын воспринимался в двух ипостасях. В Москве – чахоточный студент, в Тифлисе – кинто:

– В парке гуляет публика. Идет барышня с крестиком на шее. Кинто подходит и прикладывается. Крик. Является городовой. Кинто объясняет: – Когда святой крэст вижу, всэгда целую.

Армяшка – карапет, чистильщик. Армян смешивали с айсорами.

Чеченцы, черкесы, кавказские татары – понаслышке – чуть что, за кинжал.

Крымских татар Большая Екатерининская видела в Крыму и уважала: хорошие хозяева, работящие, честные.

Туркестан – твоя-моя, калбиты, сарты, бала́шки:

Один верблюд идет,

Другой верблюд идет,

Третий верблюд идет,

Целый караван верблюд идет.

Якуты – еще хуже.

Корейцы – все шпионы.

Восточные границы в сознании размывались. За ними просто жили:

Китайцы – желтые, нищие, их очень много. Главный революционер у них – Сук Ин-сын.

Япошки – тщедушные и жестокие. Нас, сволочи, победили.

Тоги, Моги, Камимуры

Не давали нам житья.

Индусы – мудрые и степенные. Их надо жалеть – как негров.

Арабы – статные, благородные.

Турки и персюки – турки и персюки.

– Турок Суворов бил.

– Персюки Грибоедова… Потом, говорят, найти не могли.

Братья-славяне обязаны нас любить. Полячишки – предатели из славян, потому что не любят. И вообще – снаружи лоск, гонор, только бы пыль в глаза, а внутри пшик один, пши-вши:

– Не пе́пши ве́пшу пе́пшем, але пешепе́пшишь ве́пшу пе́пшем.