Шрифт:
Закладка:
— А? Что? Чего? — охренел я, — Не могу! Мне массы не хватает!
— Яиц тебе не хватает! Ну, соберись с духом! Бегом! — поторапливала меня эта злыдня.
— Да не буду я! Это больно! Очень больно!
— Витя, надо! — вмешалась бдительно наблюдающая за паникующим мной Палатенцо, — Мы знаем динамику твоего восстановления, она займет месяц с лишним, если всё вот так бросить!
— И хер с ним! Пусть занимает!
— А Глаз с Акридой⁈ Как ты их лечить будешь⁈
— Да хер с ними! — взвыл я, — Мы приехали уже! Всё! Операции конец!
Да, знаю, не прав, очень не прав, но вы даже не представляете, насколько это больно — превращаться в неполном состоянии!
— Витя!! — Юлька вся покрылась разрядами.
Да вашу мать!
— Давай, пациент хренов, скукоживайся! — подлила масло в огонь очень торопящаяся целительница.
Да что это за жизнь такая-то!
Что сказать, мне было плохо и было плохо несколько часов. Ни вздохнуть, ни пёрнуть, ни закинуться анальгином, лишь болтаться в воздухе болеющим облаком, не годным практически ни к чему, кроме как к молчаливому страданию. Знаете, о чем думает человек, у которого болит осколок зуба? О том, как он хочет его выдернуть какими-нибудь щипцами. Ссытся, конечно, но хочет. Этот же обломок вот, вот же он, сука такая, языком нащупывается. Зачем куда-то идти. Схватиться, напрячься, и…
В общем, я думал как-то так, запуская обратную трансформацию. Запуская, несмотря на то что запускаться она не просто не хотела, а было четкое ощущение, что это невозможно. Физически, психически… никак. Только вот тому психу, кто уже вцепился своими дурными руками в плоскогубцы и тянет, тянет, тянет этот проклятый обломок — полностью насрать на такие незначительные условности. Он слишком созрел, чтобы продолжать довольствоваться доводами разума, им уже движет слепая, глухая, тупая, ленивая вера!
В общем, меня вырубило. В какой момент? Понятия не имею.
Зато в сознание вернулся очень своеобразным образом — меня били. Лупили! Разломанной на две части палкой от швабры, стоя по обе стороны от скорбного ложа, меня вовсю мудохали художник с писательницей, причем, с явным удовольствием!
— Убью! — взвыл я, обращая неприятеля в паническое бегство с криками, на которые, в общем-то, тут же прилетела моя ненаглядная невеста. И трахнула током, так как я, ошизев от подобной побудки, вовсе не собирался ограничиваться словами!
Правда, пришлось остаться в постели. От меня не так уж и много и осталось, буквально кожа да кости, вылитый Салиновский в худшие из его дней, так что впереди был постельный режим и очень много еды. Юлька мне, правда, сразу рассказала, что то, что они с Ахмабезовой сначала увидели, вообще не тянуло на живого человека, а было натурально обтянутым кожей скелетом, но с небольшой помощью целительницы и с нормальным переливанием крови этот скелет изумительно хорошо поглощал питательные вещества как из капельницы, так и через несколько часов из тарелки. Не приходя в сознание. Кормили меня перетёртым мясом, причем вареным оно было лишь до момента, пока Ахмабезовой (снова нарисовавшейся тут!) не стукнуло попробовать пихать в меня сырое! И что? И пошло как миленькое!
Даже Юлька (!) поёжилась, вспоминая активно двигающего челюстями скелета!
В общем, зловредная толстушка усвистела, правда, дважды пропустив вызов телепортера, а меня остались выхаживать. Ну и заодно вот, помогли с психической разгрузкой нашей творческой, мать её, интеллигенции.
— Как… он? — прохрипел я, когда Палатенцо закончила рассказ.
— Считай, трое суток прошло, — тут же ответила Юлька, — Он уже сутки как в сознании. Тётя Тата восстановила ему легкие, кожу, поправила мышцы, устранили последствия операции на мозге…
— Опера… ции?
— Помнишь, его скрючило, когда та девчонка свистнула в свою заколку? — спросила Юлька, а затем, дождавшись моего кивка, продолжила, — Коробок сам не знал, что был прооперирован. Не удивительно, работал неосапиант, внешне почти незаметно. Ему имплантировали резонатор в лобную долю, видимо, как раз для контроля. Очень грубая работа по словам тёти Таты, но он, судя по тому, что я узнала, должен был просто убить тебя. Его подготовили на короткую одноразовую миссию. Неудивительно, учитывая, что он и так умирал после твоего воздействия.
— И сейчас он единственный, кто может что-то знать о том, что они там нам устроили? — уточнил я.
— В общих чертах, Вить, — пожала плечами девушка, рассеянно гладя мой впавший живот, — Я и мама считаем, что он может знать хоть что-то полезное, а разговорить его можешь только ты. Смерть той девочки… точнее, то, что она перед ней сделала, оно полностью лишило этого человека какой-либо почвы под ногами. Да и ты тогда, ляпнув про хорошее дерьмо, тоже сыграл свою роль. Пока он просто лежит и молчит.
— Понятно…
Со стоном, который никогда не назовут песней, я начал отскребаться от кровати. Шатало только в путь. Вешу, наверное, менее ста кэгэ. Все ребра наружу. Может, снять трусы? Силушки прибавится богатырской, а Коробку, думаю, глубоко по барабану. Нет, не буду. Сцепить зубы и превозмогать — наш путь к светлому будущему.
— Я с тобой, — тут же поняла мои телодвижения Окалина-младшая.
— Куда? — едко заметил я, — На серьезный, вдумчивый и интимный разговор двух мужиков?
— А…
— Ждите. А если не вернусь — считайте коммунистом, — гордо прокряхтел я, еле ковыляя к двери.
— Не поняла, — задумчиво и строго спросили сзади, — А сейчас ты кто?
— После ваших насильственных действий с Ахмабезовой… максимум социал-демократ. И на четверть либеральных взглядов!
Сам не понял, что сказал, не разбираюсь я во всей этой херне, при батюшке-царе было всё понятно, а тут умничают. Но какой человек не хочет оставлять за собой последнее слово и смеяться тоже последним? Особенно тот, кому вполне может прилететь в харю луч мороза? Особенно как лошадь?
Луч не прилетел. Ни на входе, ни пока я, кряхтя и охая как старый дед, мучимый одновременно ревматизмом и подступающим поносом, ковылял до кровати, на которой валялся этот гребаный Коробок. Кое как умостив свою костлявую жопу у ног лежачего больного, я принялся… молчать. Ну и офигевать, чего уж там.
В мире есть множество очень смешных понятий. Зыбких. Не выдерживающих проверку критикой и логикой. Долг. Честь. Любовь. Вера. Анальный секс. Последнее вообще штука смешная, на самом деле. Нет, ну вы представляете, что для такого развлечения надо довольно неплохо подготовиться, не так ли? Ну там спринцеваться, мышцы разогреть, запастись смазкой и всё такое? То есть, момент внезапности и страсти, мягко говоря, с такой штукой рядом вообще не валяется, если вы, конечно, не упоротый извращенный маньяк? Однако, о нем говорят и думают куда чаще, чем имеют. С остальными абстракциями такая же ерунда. Люди обожают дрочить на свои нежизнеспособные химеры.
…но всё можно наполнить смыслом. Важностью. Сделать для себя незыблемым. Заставить уважать других. Найти тех, кто разделят с тобой эти ценности. Ну, кроме анального секса, естественно. Вообще, как-то неправильно о таком думать, сидя на кровати у наглухо больного мужика, не так ли? Вот и не буду. Суть моих размышлений на редкость примитивна — я подвергаю себя нешуточной опасности несмотря на то, что не до конца понимаю важность происходящего. Не понимаю, чем могут быть опасны уже вскрытые ячейки этой «Стигмы», не понимаю, зачем совать свою шею под топор, ради сведений уже тогда, когда операция официально провалилась. Не понимаю — но делаю.
— Я, вообще-то, всегда хотел быть программистом… — прохрипел я, начиная свой долгий, унылый, скучный и совершенно бессодержательный монолог, призванный объяснить одному долбанутому чудику некоторые скрытые от глаз общественности вещи.
А Коробок, этот враждебный долбоящер, просто лежал на спине и глазел в потолок.
Чем нервировал.
Интерлюдия
— Какое-то у нас бабское тут сборище получилось… — с непонятной интонацией проговорила Нелла Аркадьевна Окалина, закладывая ногу на ногу.
Действительно, в её кабинете, где в данный момент работало несколько принципиально разных по устройству и исполнению глушащих устройств, как типовых, так и самодельных, находились сплошь женщины. Объединял собравшихся долг, интересы, а также некто, кого они привыкли именовать за спиной «Изотовым».
— Не увидела смысла отрывать от работы призраков, —
