А теперь они рыжие?

— Все женщины нашей семьи родятся с светлыми волосами, а когда вырастут, становятся темнее. Тогда я была ещё девочкой. Мне не было и пятнадцати лет. А теперь мне двадцать пять.

Наступило молчание.

— Я заметил это странное сходство, — хрипло начал кардинал. — Я забыл об этом свойстве вашей семьи. Забыл и о том, что сам научил вас употреблять это средство.

— Совершив преступление, преступник обыкновенно уходит прочь и забывает. Но он должен помнить, что его жертва не забывает ничего. Однажды вечером, перед тем как уходить, вы сказали мне, что есть такая мазь, что если намазать ею губы и потом поцеловать кого-нибудь, то этот человек лишается силы. Сказали и о противоядии, которое предохраняет от такого действия. Я была удивлена тогда, зачем вы мне это говорили. Может быть, вы хотели дать мне средство для защиты в будущем. Может быть, вы хотели этим устранить других от наслаждений, которые вы берегли только для себя.

Опять наступило молчание.

— Как мне отомстить вам теперь? — продолжала она. — Я не раз думала о минутах моей мести. Первый раз, когда я бежала из дома моих родителей. Холодный осенний ветер гнал передо мной последние листья. Думала я об этом и тогда, когда я умирала от родов в придорожной деревеньке. Думала я об этом и в Париже, когда умер мой ребёнок, и я сидела над его маленьким трупиком в своей комнатке на чердаке, поглядывая на клочок серого неба...

— У вас был ребёнок? — прохрипел кардинал. — Я этого не знал.

— Вы были заняты своими удовольствиями и не считали нужным осведомиться обо мне. Мой ребёнок рос в нищете, и я не раз думала о мщении. Говорят, что месть женщины хуже, чем месть мужчины, — продолжала она. — Женщина может убить жену и ребёнка своего бывшего любовника, может выколоть ему глаза, отрезать язык. Но можно сделать кое-что и похуже.

Уже становилось темно, но в этой темноте её глаза горели ещё ярче. Голос её был страшен своим каменным спокойствием. Никто, кому пришлось видеть её при въезде в город, никто не признал бы в ней теперь ту же самую женщину.

Капли холодного пота выступили на лбу кардинала. Напрасно ища помощи, он дико обводил глазами темневшую комнату. Время от времени, словно повинуясь какой-то таинственной силе, он глядел ей прямо в глаза, вздрагивал и опять начинал блуждать взглядом по комнате.

— Пощади! — прошептал он. — Ради Христа!

Она рассмеялась каким-то странным, нечеловеческим смехом.

— Что за трусы эти мужчины! Они оскорбляют нас, а чуть окажутся в нашей власти, сейчас же молят о пощаде. Ради Христа! Да разве вы когда-нибудь верили в Него?

Кардинал молчал. Эти неумолимые глаза, казалось, впились в его сердце.

— Я приехала в Констанц с целью увидеть вас и действовать. Но мстить можно только равному себе. Вы же недостойны моей мести.

Она говорила тихо и страстно.

— В конце концов, что такое мщение? Падение до уровня того, кто тебя оскорбил.

— Однако вы собираетесь теперь мстить, — воскликнул, извиваясь в своём кресле, кардинал.

— Можете вы действовать руками? — холодно спросила она.

— Как я могу действовать ими, когда я связан? — пробормотал он.

— Я хочу сказать, повинуются ли вам уже мускулы?

— Не знаю.

Она наклонилась к креслу и освободила его правую кисть, крепко привязав, однако, саму руку.

— Ну?

— От верёвок руки у меня совсем онемели. Надо ослабить верёвки.

Она откуда-то вдруг вынула иголку и сильно ткнула ею в ладонь его руки. Вскрикнув от боли, он быстро отдёрнул руку.

— Действовать руками вы можете, — промолвила она. — Теперь пишите письмо кардиналу Филластре. Пометьте его, как будто оно написано шесть месяцев тому назад. В нём вы будете просить его избрать кардинала Колонну, теперешнего папу. Повторите в нём разговор, который был у вас в первые дни конклава.

Кардинал Бранкаччьо взглянул на неё с изумлением.

— Откуда вы это знаете? Мы говорили на ухо. И этот разговор остался тайной между нами.

— Что может остаться тайной в этом мире?

— Я отказываюсь исполнить ваше желание.

— Ну, нет, вы не откажетесь. Вспомните, что я вам говорила.

В её руках вдруг откуда-то оказался кинжал. Она быстро провела им по узлу верёвки. Острое лезвие перерезало его, как солому.

— Видите?

Кардинал затрепетал.

— Но как же я могу писать. Ведь я связан. Да и темно.

— Вот свечи. Сейчас я приготовлю всё для вас.

Она встала перед ним на колени и подала ему бумагу, чернильницу и перо, так что кое-как он мог писать.

Когда письмо было готово, она перечла его, одобрила и спрятала. Затем, не говоря ни слова, она разрезала верёвки, которыми он был прикручен к креслу.

— Можете идти, — коротко проговорила она.

Но кардинал не мог двинуться. Верёвки глубоко врезались ему в тело, все члены его онемели.

— Можете идти, — повторила она.

Кардинал сделал усилие и встал. Мало-помалу кровь стала течь в его жилах свободнее. Медленными и неверными шагами он двинулся к двери, накинув дрожащими руками плащ поверх своего измятого шёлкового одеяния.

— Я ухожу посрамлённый и униженный, — промолвил он, обернувшись на пороге. — Но я не сержусь. Вы сильнее, чем я думал. Теперь я люблю вас и клянусь, что вы будете моей.

Тихо и молча вышел кардинал. Только что затворилась за ним дверь, леди Изольда подошла к окну, которое всё ещё оставалось открытым. Она посмотрела на усеянное звёздами небо и глубоко вздохнула, как будто с неё спала какая-то тяжесть. Она долго стояла неподвижно. Наконец послышались голоса её возвращавшейся прислуги. Она повернулась и лёгким шагом двинулась им навстречу.

— Дайте мне выходное платье, — сказала она своей служанке. — Я ухожу в гости.

Прошло с полчаса. И вдруг на улице, среди полной ночной тишины, послышался женский крик:

— Помогите!

— Помогите! — послышалось ещё раз и затем всё смолкло.

Было поздно. Давно уже погас последний огонёк. Окна были темны. Только свет луны и звёзд, нависших над безмолвными домами, серебрил их остроконечные крыши. Медленно и мягко стал спускаться этот свет в тёмные, узкие улицы, задерживаясь словно жидкое серебро кое-где на флюгерах и водосточных трубах. Все спали.

Крик о помощи вывел из задумчивости Магнуса Штейна, который медленно возвращался домой от своей